А на обороте: «Божие богови, а кесарево кесарю».

Твердовский ходил быстрыми шагами из угла в угол своей хибарки. Три шага туда, три обратно. Он кусал губы и хмурился. Иванишин стоял у стены, искоса наблюдая за атаманом с опечаленным видом.

Наконец Твердовский остановился и толкнул ногой мешавший табурет так, что тот полетел в угол хижины.

— Не сами они это придумали. Говорю тебе, не сами! Первое — мозгов бы у них на это не хватило, а второе — они люди честные. Не первую неделю работаем, и никогда ничего подобного не было.

Иванишин вздохнул.

— Да я ж те самое и кажу. Ясно, що не сами. А хто их поворачуе, бис зна.

Твердовский стоял, напряженно думая.

— Уж не Володя ли? — сказал он медленно. — Мальчишка так будто и ничего, боевик хороший, но только без правил. Сорвиголова и из барской семейки, привык к хорошей жизни, а принципов никаких. Боюсь, что это его работа.

— Мабуть, що так, — спокойно кивнул Иванишин.

Твердовский топнул ногой.

— Да что ты спокоен, как корова? Тут дело позорное, нас это погубить может, а ты головой киваешь.

Иванишин с тем же невозмутимым видом ответил:

— А що ж! Хиба ж лучше гонцювать, як журавль, по хати, та табуреты ломать. С того тоже проку не будет.

Твердовский вспыхнул, но вдруг расхохотался. Иванишин любовно взглянул на просветлевшего атамана.

— От так бы и давно. Покличь того Володьку да побалакай с ним, щоб бильш не баловал, тай усе.

Твердовский снова нахмурился.

— Я с ним за такие вещи пулей поговорю. Он проклянет тот час, когда в его дурацкую башку влезла эта мысль. Позови его!

Иванишин быстро вышел из землянки. Твердовский поднял табурет и сел. По лицу его скользнула гневная судорога.

Случилось так, что после налета на магазин Оловенникова трое дружинников пришли к Иванишину и заявили ему, что просят поговорить с атаманом, чтобы вся добыча делилась на две равные доли — половина атаману, пусть раздает ее кому хочет, а половина дружинникам.

— Мы тоже не дураки. Он себе девяносто долей берет. Кто его знает, может, он мужикам и раздает, а может, на черный день себе прячет. Тогда сбежит, а нас на расправу кинет.

Иванишин немедленно сообщил об этом неслыханном происшествии Твердовскому, и атаман пришел в негодование.

Дверь хибарки раскрылась, и в ней показался румяный и веселый, как всегда, Володя.

— Здорово, Иван Васильевич! Как поживаешь? — сказал он жизнерадостно.

— Поди сюда! Стань здесь, лицом к свету! — тихо сказал Твердовский.

Недоумевающий Володя подошел. Глаза Твердовского, как два гвоздя, воткнулись в голубые зрачки Володи. С минуту продолжался этот безмолвный допрос. Но в глазах Володи было только самое добросовестное недоумение и ни тени смущения или испуга.

— Это не твоя работа — требование, чтобы добыча делилась пополам между мной и дружинниками? — вдруг в упор спросил Твердовский.

Голубые зрачки раскрылись еще шире и заискрились гневом. Губы вздрогнули, и Володя резко сказал:

— Вот что! И вы меня подозревали в таком… в таком?.. Как вы могли? Я после этого часу не останусь в дружине.

Он повернулся и бросился к двери.

— Стой, дурак! — крикнул Твердовский, хватая его за плечо. — Чего обиделся, как девчонка? Нужно было спросить и спросил. А теперь мир, и никуда я тебя не отпущу. Давай руку!

Володя со слезами на глазах подал ему руку и сказал глухо:

— Я, если узнаю, кто это затеял, сам ему язык и глаза вырву!

Он хотел уходить, как в хибарку вскочила бледная, взволнованная и запыхавшаяся Тоня. Она остановилась у двери, зажав руками грудь, чтобы удержать сердцебиение.

— Тоня, что с тобой? Что с вами! — вскрикнули сразу Твердовский и Володя.

Твердовский взял жену за талию и усадил.

— Ну, что с тобой? Говори же!

Антонина робко взглянула на Володю. Твердовский понял ее взгляд.

— Что за секреты, говори при нем!

Антонина с испугом взглянула на дверь и заговорила шепотом:

— Ты знаешь, я вышла немного прогуляться по воздуху, зашла в гущу леса, там, где кустарники у ключа. Гуляю и вдруг слышу голоса. Я испугалась, думала, нас ищут, хотела бежать сюда, но они были близко. Я нырнула в кусты и сквозь ветки вижу — подходят четверо дружинников, между ними Шмач. Он сел на пень у ключа, и вот между ними начался разговор…

Она провела рукой по лицу, как бы отгоняя страшное видение, и продолжала:

— Всего я не расслышала, но только поняла, что Шмач хочет арестовать тебя и выдать полиции, а сам станет вместо тебя атаманом и за это обещает дружинникам, что всю добычу теперь будет получать целиком дружина. Двое соглашались, а двое несогласны, но он приказал им молчать, грозя, что убьет. Потом они ушли, а я прибежала сюда.

Она склонилась головой на стол и заплакала. Твердовский и Володя переглянулись.

— Выпей, дорогая, и успокойся, — проговорил Твердовский, подавая Антонине кружку воды, и продолжал, обращаясь к Володе: — Вот начались первые тучи. Ну, ничего. Мы еще поборемся. Прикажи всей дружине сейчас же собраться!

Володя кинулся из хибарки.

— Что ты хочешь делать? — вскочила Антонина и обняла Твердовского. — Не ходи к ним! Они тебя убьют.

— Ха-ха, — засмеялся он. — Кто кого! А вот ты не выходи и сиди здесь. Это будет представление не для твоих нервов.

— Ваня! — сказала она грустно. — Может быть, довольно? Может быть, пора тебе отстать, уехать куда-нибудь отдохнуть? Я чувствую, что собирается гроза над твоей головой. Что будет со мной без тебя, что будет с будущим маленьким?

Твердовский крепко обнял ее.

— Что ты? Помнишь, ты дала мне слово идти за мной всюду и не мешать мне. Борьба только начинается. Будь спокойна, не расстраивайся и не расстраивай меня. Сиди!

Он нежно усадил Антонину и, сунув в карман наган, вышел из хибарки. Все дружинники стояли на лужайке, недоумевая, почему их так спешно созвали. Твердовский подошел к ним и медленно прошел вдоль ряда, смотря в упор на их лица. Они провожали его глазами. Он прошел еще раз и остановился перед Шмачом.

— Здравствуй, Шмач! — сказал он. — Помнишь, как мы с тобой встретились впервые? Тогда ты полез на меня и был наказан. Теперь ты опять против меня, и вот тебе…

Ближайших дружинников обдало пороховой гарью и брызгами из раздробленной головы Шмача. Он рухнул, как подрубленный, к их ногам. Все отшатнулись.

— А теперь, — крикнул Твердовский, держа высоко поднятый наган, — выходи двое, которые с ним сговаривались меня арестовать. Выходи, прохвосты!

В молчании дружинники смотрели друг на друга. Один, дрожа, сделал шаг вперед, другой попытался улизнуть за спины товарищей, но Володя вытолкнул его.

— Вас бы тоже следовало перехлопать, как заразу, — сказал Твердовский, водя наганом перед посерелыми от страха лицами, — но черт с вами! Подавитесь своей предательской жизнью! Только, чтоб больше я вас никогда в жизни не встретил, иначе вам крышка. Вон, сукины сыны!

Дружинники медленно разошлись. Твердовский и Иванишин обыскали тело Шмача. В поясе нашли большую сумму золотых пятирублевок, а в подкладке одежи — тщательно свернутую бумагу. Это оказалось удостоверением жандармского правления на имя властей, что бывший каторжанин Шмач задержанию не подлежит, так как действует по заданиям жандармерии и является сотрудником управления.

— Ого! Мало, що июда, так ще и шпик, — сказал Иванишин.

— Я это подозревал, — отозвался Твердовский.

Через два дня на окраине города полицией было найдено тело Шмача. Рот его был набит золотыми монетами, а к куртке приколота записка: «Иуда и сребреники возвращаются за ненадобностью».

Прошло две недели. Дружинники отдыхали, готовясь к новым ударам, а сам Твердовский занялся новой работой. Вместе с Иванишиным он ездил по селам, под видом прасола, и организовал на местах маленькие повстанческие крестьянские ячейки, снабжая их оружием и инструктируя. На все просьбы вербуемых принять их в дружину Твердовский отвечал решительным отказом: