— Я знаю, что я взрослее вас, — задумчиво сказала Мирра, — мы быстро старимся от обид и боли.

— Я не хочу, чтобы вам было больно. Простите меня, Мирра Григорьевна! И, если можно, — навсегда зачеркните вчерашнее.

Глеб поцеловал по очереди опущенные руки девушки. Она тревожно взглянула наверх. Рваные края тучи висели уже над головой. Темнело. Мирра встала.

— Все зачеркнуто, Глеб Николаевич. Идем скорее.

Они быстро пошли назад. Но уже на половине дороги сверху тяжело упали первые капли ливня. Глеб оглянулся. Брызнула молния. Увесистое чугунное ядро, грохоча, прокатилось по серо-стальным выпуклостям тучи.

— Мирра Григорьевна!.. Бегом. До катера уже недалеко.

Высокая осока мешала бежать, сочные стебли ее спутывали ноги. Крупные капли хлестали в лицо. Мирра споткнулась.

— Не могу… Трудно.

Ливень словно ждал этой остановки. С шипящим шумом он сорвался, неистовый, частый, теплый. Деревья сразу исчезли за мечущейся серебряной сетью. Мирра закрыла лицо. Тогда Глеб, не спрашивая, схватил на руки легкое тело.

— Держитесь… Добежим.

Он рванулся, преодолевая сопротивление травы и ливня. Китель, брюки мгновенно напитались водой, отяжелели, облепили тяжелыми пластами. Жмурясь от водяных плетей, Глеб бежал напрямик, инстинктом сохраняя направление на стоянку катера. На руках теплело приникшее тело испуганной девушки.

Глеб задыхался, но упрямо продолжал бежать, больше всего боясь уронить свою ношу. Через минуту сквозь пляшущую дождевую стону блеснула труба «Орленка». Из последних сил Глеб добежал до берега, спрыгнул на песок. С катера протянулись руки матроса, подхватывая Мирру.

— Где вы были? Вот безумные! — кричала из глубины каретки Катя Лихачева. — Вы думаете о чем-нибудь, Глеб? Ведь вы простудите ее насмерть. Кутайте, кутайте в пальто!

Глеб вскочил на борт. Вода потоками текла с него. Но было странно весело. Он встряхнулся, схватился за штурвальчик и крикнул:

— Полный!.. Жми вовсю!

Катер быстро побежал к нагорному берегу. Глеб стоял на палубе, отказавшись от поданного матросом дождевика. Этот горячий радующий ливень — что он ему! Он только освежал и веселил. Натруженное бегом огромное сердце клокотало в такт железному стрекоту машины.

В этой простой, маленькой, но очень существенной главке, в которой после грозы, после ливня должно быть много солнца, света, сияния, которая должна залить всю землю золотым блеском июльского вечера, — автор вынужден изменить самому себе, предать свои убеждения.

Отказываясь от трезвого реализма, от материалистического восприятия явлений, автор бросается в фантастический мир иллюзорности, символов, галлюцинаций, вводит в спокойное русло повествования тревожную струю видений, призраков, снов. Но это будет единственный раз в романе.

Блаженный бесплотный дух счастливо блуждал по тропинкам очарованного волшебного сада. Сад был похож на земной, если бы все в нем — краски, запахи, звуки не были бы так беспредельно, так дерзко преувеличены, гипертрофированы.

Листья деревьев были громадны, блестящи, покрыты сверкающей зеленой эмалью. В чашечках невиданных цветов, раскрывающихся, как фарфоровые вазы, горели бриллианты. С ветвей свисали ярко-алые плоды величиной с голову ребенка. Птицы радужной окраски носились с гармоничными криками в горящем небе. Изумрудно пылала трава, дорожки волшебного сада были усыпаны золотым песком и янтарем.

Блаженный дух беззаботно переходил от дерева к дереву. За руками его вздымались широкие, шуршащие золотистые крылья. Пухлые белые облака, колеблясь, обвивали его ноги, несли его над землей.

Он напевал чудесную мелодию, он срывал тяжелые плоды и наслаждался ими. Красная тугая мякоть, прокусываемая зубами, истекала сладким, живительным соком.

Он набрал полные руки плодов, без страха пользуясь неистощимым плодородием сада. Но, за поворотом тропинки, он нежданно наткнулся на фею, владетельницу сада. В широком одеянии, сотканном из ярчайших цветов, она воздушно плыла навстречу пришельцу.

Увидев ее, блаженный дух вздрогнул, золотистые крылья взвились, и он ринулся в бегство. Но облака, обвивавшие ноги, погубили его. Он запутался в них и повалился на тропинку…

Падая, он судорожно прижимал к груди сорванные им плоды и свалился на них.

Фея — владетельница сада вскинула руки, села в траву и… — разразилась неудержимым хохотом.

Глеб стремительно вскочил. Пытаться опять спастись бегством было нелепо.

Все равно уже попался. Раздавленные при падении черешни испятнали красным соком его грудь и руки. Он стоял, растопырив пальцы, красный сам, сконфуженно смотря на хохочущую Мирру…

— Я… я не могу, Глеб Николаевич!.. Если б… ха-ха-ха! Если б вы… ха-ха!.. знали… видели, на кого вы похожи!

— Вам смешно, — мрачно проворчал Глеб. — Проклятая Федоровна! Не могла найти никакого другого костюма… Черт знает что!.. Да не смотрите, ради аллаха, на меня.

Он отчаянно запахнул длиннейший и широчайший дьяконский чесучовый подрясник, которым наградила его Федоровна, взамен промоченного ливнем кителя, и попытался скрыться в тень дерева. Но волочащиеся по земле коломянковые штаны мешали ему двигаться, и он разъяренно заплясал на месте.

Черт знает какая история!.. Предстать перед девушкой, в которую влюблен (конечно, влюблен; что уж скрывать), в таком идиотском виде! Он нарочно ушел, переодевшись, в самую глубь сада, где рассчитывал спрятаться от всех, пока Федоровна не приведет в порядок изуродованный костюм. И все-таки Мирра нашла его.

«Нашла?.. Значит, искала? Значит, сама хотела встретиться?» Глеб вздохнул и взглянул на девушку.

Ведь вот хорошо женщинам! Что не надень — не будешь смешной. Даже в цветистом ситцевом капоте Федоровны, таком же широком, как проклятый подрясник, Мирра обаятельна, как всегда. А он? Ясно, что она хохочет.

— Не смущайтесь, Глеб Николаевич. Вы очень милы в этом наряде, — сказала Мирра, подымаясь с травы, подбирая полы капота, как бальный шлейф. — По-моему, вы в нем лучше, чем в форме. В кителе у вас слишком суровый вид, вы как будто закованы в белую броню. А так — совсем хорошо… Шальной мальчик!

Она села на скамью.

— Нарвите мне черешен… Какие огромные!

Глеб опять нарвал полные горсти черешен и, высыпав их на колени девушке, сел рядом.

— Кормите меня. Мне лень.

Глеб стал брать черешни за хвостики, поднося их ко рту девушки. Она мягко хватала их губами. Глеб начал дразнить ее, отдергивая руку. Он увлекся этой заманчивой игрой.

Сквозь листву на скамью лился апельсинный свет заката, трава свежо пахла росой, в ветках пронзительно кликушествовала какая-то птичка.

Потянувшись за черешней, Мирра прислонилась плечом к плечу Глеба. Сквозь ситец он ощутил его нежную теплоту и вспомнил, как легко лежало на его руках это тело, когда, проламывая шумящую стену дождя, он бежал к катеру. От этого воспоминания стало радостно.

Улыбаясь, он раскачивал в пальцах черешневую сережку над тянущимися к ней губами девушки. Губы были свежие и розовые, как черешня.

Черешня была соблазном для губ Мирры, — эти губы были соблазном для Глеба.

Черешня качалась все ближе над губами, голова Глеба клонилась к губам, как черешня. И, неожиданно, черешня вылетела из пальцев Глеба, а протянутые к ней губы столкнулись с губами гардемарина. Вскинувшиеся легкие руки легли на его шею теплым, желанным ярмом.

И настала золотая, тягучая, как мед, пьяная тишина…

Кто посмеет упрекнуть их за то, что настал их час? Что в волшебном саду воздух дышал неодолимыми соблазнами и что так было предначертано им?

Издалека звучали голоса:

— Глеб!.. Мирра!.. Где вы?

Но что значили для них в эту минуту чужие зовы и могли ли они услышать что-нибудь, кроме биения своих сердец?

Только майский жук, прогудевший, как самолет, и ткнувшийся со всего разлета в щеку Глеба, заставил их очнуться. Мирра высвободилась и вскочила. Глеб удержал ее за руку. Заглядывая снизу в опущенные глаза, он виновато сказал: