Ах, если бы быть посмелее!

Марион не бывала на греческих островах со времени последнего приезда в гости к отцу на Корфу. Когда самолет начал заходить на посадку в Афинском аэропорту, она посмотрела в иллюминатор и увидела под собой голубое Эгейское море, гористый пейзаж за Афинами в осеннем уборе и почувствовала вдруг острый укол ностальгии. Почти пять лет назад Марион прилетала на Корфу. Она любовалась морем, зеленью и охрой гор. Ее охватило волнение. Столько было ожиданий! Греция словно светится собственным светом: нигде нет такой яркости очертаний, такого небесного сияния. Она почувствовала вдруг прилив радости, которую с такой же внезапностью сменила волна грусти. В последний раз она летела на Корфу, еще не зная Андроса. Она радовалась, что побудет пару недель на солнце. Теперь ее мучило чувство вины, грызло беспокойство.

Напротив Марион, набычив шею, сидел Георгиес, рядом с ним — Бреннон. Джозеф устроился возле девушки. Они находились в кабине небольшого личного самолета Георгиеса.

Цель их визита — отнять у Андроса еще одну часть его владений, нечто, что он тоже любил, а они жаждали присвоить себе, — рай для человека, ищущего уединения, как сказано в газетной рекламе.

Продавать остров, должно быть, страшно тяжело для Андроса. Ее не удивляло, что он полон ненависти к своему брату, к ее отцу. А к ней тоже? — подумала Марион и поморщилась при этой мысли.

Ей не нужно было прилетать сюда. Она должна была найти какой-нибудь предлог и отказаться от поездки. Она обдумывала именно эту возможность, но встретилась глазами с холодным взглядом отца, и готовые сорваться слова застряли у нее в горле.

Почему я так труслива? — терзала себя Марион. У нее болели глаза от невыплаканных слез.

Когда они начали снижаться, рассекая облака, стало видно, как туман окутал Афины. Густой, желтый, сырой, он скрывал и Парфенон, и поросшие деревьями холмы за ним, и Агору, и старинные дома Плаки. Облака тумана спускались между башнями современных административных зданий из стекла и бетона, сокращая видимость до нескольких ярдов.

— Лондон тоже славился туманами еще несколько лет назад, — сказала Марион Джозефу. — Это продолжалось до тех пор, пока не был принят закон о чистоте воздуха, который запретил жечь в столице уголь. Теперь, к счастью, туман стал делом прошлого.

Джозеф пожал плечами.

— В современной жизни столько проблем, и Греция так быстро модернизировалась, что мы все еще не можем прийти в себя. Вот сейчас предпринимаются отчаянные попытки как-то ограничить число автомобилей, приезжающих в центр. За последние двадцать лет количество жителей выросло здесь неимоверно, и у каждого машина! Движение транспорта в центре города нередко останавливается. Но что бы ни придумали власти, люди находят обходные пути. Они полны решимости пользоваться личным транспортом, хотя первыми жалуются на уличные пробки. Меня не удивит, если к концу столетия частным легковым машинам вообще будет запрещен въезд в центральную часть города.

Марион с серьезным видом поддакивала.

— В Лондоне тоже. Легковой автомобиль превращается в кошмар в крупных городах, верно ведь?

Уже наступил октябрь, но в Афинах стояла жара. Марион ощутила, как по спине у нее под белой блузкой струится пот. В Лондоне было холодно и ветрено, и внезапная смена погоды была неприятна, хотя она и ожидала, что в Греции будет теплее, и захватила легкую одежду для поездки на яхте.

Добраться до Пирея оказалось делом нелегким: мешал желтый смог. Выйдя из машины у пирса, Марион поразилась размерам яхты Георгиеса Янаки. Вспоминая яхту Андроса, она ожидала увидеть нечто гораздо меньшее. Однако гигантское белое судно, представшее перед нею, выглядело, словно крейсер. Обслуживали этого гиганта семеро матросов, включая кока и двух стюардов. Последние подавали еду и напитки, убирали каюты. Команда выстроилась на палубе, чтобы приветствовать гостей «Янаки Афина».

— Папа использует яхту в целях саморекламы, — прошептал на ухо девушке Джозеф, — чтобы произвести впечатление на политических деятелей, клиентов, деловых партнеров. Отец называет это законным подкупом!

Следуя за Джозефом по отделанному деревянными панелями коридору, Марион прикидывала, что одна лишь плата за стоянку яхты должна стоить целое состояние.

— Вот твоя каюта, — сказал Джозеф, открывая дверь. Марион очутилась в небольшой, но прекрасно обставленной комнате. Если бы не иллюминатор, вполне можно было забыть, что они на корабле. Мебель малочисленна, зато изящна. Середина каюты оставалась свободной, что создавало иллюзию простора. Узкая кровать, рядом низкий комод с настольной лампой, платяной шкаф, туалетный столик, который мог при желании превратиться в обеденный. Стены украшены дубовыми панелями. Занавеси и постельное покрывало из голубой ткани с мелкими розовыми и зелеными цветочками. Таким же материалом обито и мягкое кресло.

Очаровательно! Джозеф остался стоять в дверях, наблюдая за лицом Марион, пока та осматривалась.

— Нравится?

Она обернулась с улыбкой.

— Очень мило, уютно и просторно.

— У папы работает лучший в Греции мастер — строитель яхт. Если есть что-то, в чем мы, греки, хорошо разбираемся, так это судостроение. Мы избороздили семь морей задолго до того, как британцы прекратили плести лодки из ивняка и обтягивать их кожей. — Джозеф говорил не то шутя, не то всерьез.

— Националист! — поддразнила его Марион, он засмеялся, слегка покраснев, но не сдаваясь.

— Что ж! А почему бы и нет? У всех есть национальная гордость, не так ли? Ты не можешь утверждать, будто британцы ее не имеют.

— Да, верно, — серьезно сказала Марион. — Но мы все — европейцы. Я жду не дождусь той поры, когда мы перестанем говорить о национальном прошлом — каждый о своем — и начнем думать о нашем общем будущем.

Джозеф поморщился.

— Может, мы и должны, но пока остается лишь гадать, будем ли мы когда-нибудь жить так, как ты говоришь. Старые привычки отмирают медленно. Мы не можем избавиться от родового инстинкта путем словопрений.

— От чего или кого нельзя избавиться путем словопрений? — раздался резкий голос из-за спины Джозефа.

Они не слышали шагов проходившего мимо Джеффри Бреннона. Джозеф резко обернулся, а Марион напряглась. Так на нее всегда действовало появление отца. Разве когда-нибудь ей было легко с ним?

— Мы с Марион говорили о политике, — сказал Джозеф. — Полагаю, так можно охарактеризовать предмет нашего разговора. Она — горячая сторонница единой Европы. Я же совсем другого мнения.

— Экономика — вот на чем зиждется идея единой Европы, — изрек Джеффри тоном, не допускающим дальнейшего обсуждения темы. — Кстати, вы собираетесь выйти на палубу полюбоваться видом?

— Я уже сотни раз любовался им, но сейчас не могу: мне надо сделать несколько телефонных звонков, — сухо ответил Джозеф, задетый менторским тоном Бреннона. Он привык к подобным выходкам собственного отца, но почему должен сносить их от родителя Марион? — Как ты, дорогая?

— Я с удовольствием выйду на палубу, — призналась она. — На такой яхте я еще не бывала.

Джозеф снисходительно усмехнулся.

— Отлично. Правда, в тумане ты много не увидишь. Встретимся в салоне за коктейлем перед ужином. Через час, хорошо?

На палубе, опершись на поручни, Марион стояла рядом с отцом и наблюдала, как вдали исчезал из виду Пирей.

Огромные корабли, мачты жалких рыбацких скорлупок, портовые сооружения, ряды таверн и небольших баров, огни которых, отдающие желтым, напоминали кошачьи глаза, — все это внезапно будто провалилось куда-то, оказалось проглоченным туманом. И яхта неожиданно очутилась среди накатывающих беззвучных валов холодного и влажного морского воздуха. Марион поежилась.

— Надо было надеть свитер, — не скрывая раздражения произнес Бреннон. — Этот туман не так уж приятен, верно? Пойдем в каюту. Тебе следует выйти к ужину в чем-нибудь оригинальном. Георгиес был бы польщен.