«Растаяла как видение», — позже говорил Жозе Мануэл, рассказывая о Нине своим друзьям.

По дороге в клинику он узнал от доктора, как Нина спасла ему жизнь, и еще больше укрепился во мнении, что эта девушка и есть его ангел-хранитель.

— Я должен ее найти! Я обязательно ее найду! — твердил он и друзьям, и отцу, который примчался в Сан-Паулу, узнав, что его сын сражался на баррикадах и был тяжело ранен.

— Ты должен думать не о девушке, а о своем выздоровлении, — сердился отец. — Как только тебя выпишут из клиники, мы уедем в Рио. Дома ты гораздо быстрее поправишься. А потом подумаем, стоит ли тебе вообще сюда возвращаться.

Университеты есть и в нашем городе, на Сан-Паулу свет клином не сошелся.

Жозе Мануэл прекрасно понимал, что отец на самом деле хочет увезти его отсюда, чтобы вырвать из революционной среды. Но у него ничего не получится, потому что Жозе Мануэлу нельзя уезжать из Сан-Паулу: ведь здесь живет Нина!

— Ты не обижайся, — сказал он отцу, — но я смогу приехать домой лишь после того, как отыщу Нину.

— Да как же ты ее отыщешь, если тебе не известно о ней ничего, кроме имени?

— Отыщу! — уверенно заявил Жозе Мануэл. — Я влюбился в Нину с первого взгляда, и любовь сама приведет меня к ней!

Жестоко подавив революционный мятеж в Сан-Паулу, президент Варгас, однако, не стал подвергать репрессиям повстанцев, опасаясь новой, еще более мощной, вспышки народного гнева. Уцелевшие участники восстания возвращались по домам — залечивать раны и преодолевать горечь поражения.

Жизнь в Сан-Паулу постепенно входила в прежнее русло.

Эзекиел вновь открыл свою лавку, Агостино — мастерскую, а Тони возобновил фортепьянные концерты в музыкальном магазине Манчини.

— Слава богу, мы избежали разграбления и, главное, остались живы, — то и дело повторял Эзекиел. — Теперь можно подумать и о свадьбе. Я не могу допустить, чтобы моя дочь жила во грехе.

— Но вы же знаете, что это не так, — возражал Тони. — Наш брак освящен католической церковью, Камилия — моя законная жена.

— А я хочу, чтобы и ты стал ей законным мужем, — отвечал Эзекиел.

— Но разве можно дважды жениться на одной и той же девушке? — упирался Тони, которого до смерти пугала предстоящая процедура обрезания.

Эзекиел хмурился и продолжал настаивать на своем:

— Почему дважды? Ты еще не женился на Камилии! Я смогу признать вас мужем и женой лишь после того, как вы сыграете свадьбу по иудейскому обряду. Ваш брак должен благословить раввин, а не какой-то там католический пастырь.

Подобные разговоры с тестем давались Тони все труднее и труднее, и однажды он заявил со всей жестокостью, на которую только был способен:

— Нет, я не смогу принять вашу веру, никогда не смогу. Почему я, взрослый мужчина, должен снимать штаны перед раввином, да еще и терпеть адскую боль? Извините, но, по-моему, это дикость. Если вы будете настаивать на обрезании, то я возьму Камилию за руку и уведу ее обратно в мастерскую сеньора Агостино.

Эта угроза подействовала на Эзекиела отрезвляюще: он стал искать компромиссное решение.

— Я боюсь, они и правда могут уйти из дома, — поделился он своими опасениями с Ципорой. — Надо что-то делать! Вот если бы раввин согласился поженить их без обрезания! Как ты думаешь, такое возможно?

Ципора была умной женщиной, а кроме того, она хорошо знала своего мужа. Если Эзекиел об этом заговорил, значит, решение им уже принято и в Ципоре он ищет теперь не советчицу, а союзницу.

— Я думаю, возможно, если ты сумеешь его уговорить, — охотно поддержала она мужа. — А ты сумеешь, потому что у тебя нет другого выхода!

Вдохновленный поддержкой жены, Эзекиел принялся размышлять вслух:

— Должен же раввин учитывать, в какой стране мы живем, правда? Люди съехались сюда со всего света, и немудрено, что они влюбляются друг в друга. Какие-то отступления от канонов тут неизбежны. Я, во всяком случае, так думаю.

— И не только ты, — с готовностью подхватила Ципора. — Тот католический священник, что поженил Тони с Камилией, наверняка рассуждал так же. Ведь он не стал требовать от Камилии, чтобы она приняла католическую веру, и, я считаю, поступил очень разумно.

— Я с тобой полностью согласен, — хитровато усмехнулся Эзекиел. — И могу добавить, что наш раввин тоже мудрый человек.

— Вне всякого сомнения! — с такой же лукавой усмешкой продолжила его мысль Ципора. — Наш раввин способен перемудрить любого католического священника!

— Это уж точно, — засмеялся Эзекиел. — Завтра я с ним потолкую…

Он не стал до поры до времени посвящать Тони в свои планы, и тот пребывал в тягостном настроении, которое усугублялось еще и отсутствием понимания со стороны Камилии. Она в этот раз не проявила прежнего желания следовать за любимым хоть на край света и жить с ним где придется. Дома ей было гораздо комфортнее, нежели в мастерской сеньора Агостино, потому она посоветовала Тони смириться с требованием Эзекиела.

Тони же не был готов к такому подвигу, а как поступить иначе, он не знал, и поэтому всю свою печаль выплескивал в музыке, играя на фортепьяно у сеньора Манчини. Публика привычно ждала от него народных итальянских мелодий, а он исполнял то, что в данный момент более соответствовало его душе: этюды Шопена — преимущественно минорные, наполненные светлой грустью, которая, впрочем, перемежалась вспышками радости, оставляя в сердце надежду на лучшее.

И Шопен, к удивлению многих, тоже оказался созвучен их настроению. Ведь эти люди недавно пережили трудные дни революции, некоторые потеряли своих близких, и каждый из них нуждался как в утешении, так и в обретении новых надежд.

Среди слушателей в тот день была и Нина. Она зашла сюда, потому что помнила взволнованный рассказ матери о молодом красивом пианисте, так похожем на Джузеппе. Теперь Нина могла себе это позволить — свободного времени у нее было столько, что она не знала, куда его девать. На фабрику Умберту дорога для нее была закрыта, а в других местах и своих рабочих хватало. С утра она отправлялась на биржу труда или просто бродила по городу, чтобы не выслушивать бесконечные укоры матери, которая обвиняла ее в излишней строптивости и чрезмерном увлечении революционными идеями.

— Эта проклятая революция преследует меня всю жизнь, — возмущалась Мадалена. — Сначала она отняла у меня мужа, а теперь и ты пошла по стопам своего безответственного отца. Как же, он думал о благе народа! Ему было наплевать на собственную семью! Мы жили в нищете и никогда из нее не выберемся, потому что тебя тоже потянуло в революционеры. Скажи. что ты искала на тех баррикадах? Неужели там без тебя не обошлись бы?

Нина в который раз пыталась объяснить матери, что сумела оказать помощь многим раненым, а одного из них — Жозе Мануэла — и вовсе спасла от неминуемой гибели. Мадалена же от этих объяснений только злилась еще больше:

— Ну да, ты их спасла, так, может, они теперь будут тебя кормить? Ты же из-за них лишилась работы. Да еще и с хозяином подралась! Не могла сдержаться, потерпеть? Если бы тебе не вздумалось распускать руки, то теперь бы пошла к нему на поклон и, глядишь, он бы взял тебя обратно. Сеньор Умберту всегда хорошо к тебе относился…

— Это он распускал руки, за что и получил! Никогда я не пойду к нему, даже если буду помирать с голоду! — заявила Нина, вызвав очередной упрек Мадалены:

— А еще обижаешься, когда я называю тебя безответственной. Из-за твоей строптивости мы обе скоро помрем с голоду.

— Не помрем. Я найду работу, — упрямо отвечала Нина и уходила из дома.

Сейчас, стоя в толпе слушателей и наслаждаясь необыкновенно приятной музыкой, она впервые за последние дни подумала о матери без обиды и раздражения. Этот итальянец и впрямь божественно играл на фортепьяно, и он действительно был очень красив. Теперь Нина поняла, почему ее мать с первого взгляда так страстно влюбилась в отца. В такого красавца немудрено влюбиться! Нина бы тоже, наверное, могла потерять голову из-за этого пианиста, если бы вовремя не заметила обручальное кольцо на его руке…