— Не ходи ты, братъ, когда у меня поютъ и пляшутъ, говорилъ я не разъ, — а приходи одинъ на одинъ, я тебѣ сколько хочешь водки дамъ. Вѣдь ты видишь — ты мнѣ мѣшаешь…

— Хорошо, хорошо! обыкновенно говаривалъ онъ мнѣ; а между тѣмъ прилаживалъ во мнѣ всякій разъ на вечеръ, когда были у меня гости веселые, не забывая въ тоже время приходить ко мнѣ и поутру.

Сижу я разъ въ избѣ за столомъ. Избранный на ту пору мой пріятель сидѣлъ съ правой руки и распоряжался штофомъ, стоявшимъ на столѣ, а пѣсни пѣвшій — съ лѣвой, и, какъ теперь помню, лѣвый мой сосѣдъ пѣлъ:

А и я то, православный царь,

Не хочу мужиками ругатися,

А татарамъ потѣшатися!

Не добро татарамъ тѣшиться

Надъ русскими православными,

А тѣшиться ли не тѣшиться —

Мужику ли надъ татарами.

Едва успѣлъ кончить пѣсню мой сосѣдъ, вошелъ сотскій… Всѣ замолчали…

— Здравствуй! обратился ко мнѣ сотскій, взявшись за штофъ, стоявшій на столѣ. — Здравствуй, братъ!

— Здорово! отвѣчалъ я съ большимъ и очень съ большимъ не удовольствіемъ: на ту пору этотъ сотскій былъ до крайности лишнимъ.

Сотскій сталъ наливать изъ штофа въ стаканъ водку, потихоньку, не торопясь.

— Зачѣмъ пьешь водку? спросилъ я не совсѣмъ любезно сотскаго.

— А вотъ, Иванычъ, водочки хочу пить, отвѣчалъ тотъ, нѣсколько смѣшавшись.

— А водка-то твоя?

— Молчи, человѣкъ любезный! заговорилъ еще больше смѣшавшись сотскій.

— Молчать можно, а ты водки все таки не трогай; водка не твоя, да тебя никто и не подчивалъ.

Представьте себѣ положеніе этого господина; онъ — сотскій — все таки начальство, хоть малое, а какъ ни разсуждай, все начальство, и это начальство опозорено передъ подначальственними людьми, самыми гуляками, за которыми накопилось пропасть недоимокъ, и которыхъ это начальство каждое утро за эти недоимки драло за вихоръ.

Начальство обидѣлось.

— Такъ водки не даешь? спросилъ сотскій; — водки твоей и попробовать нельзя?

— И пробовать нельзя. Я тебѣ сколько разъ говорилъ: приходи по-утрамъ и пей сколько хочешь, а только по вечерамъ не мѣшай.

— Ну, ладно! заговорилъ пріосанясь сотскій. — А за какимъ такимъ дѣломъ, парень, ты здѣсь шатаешься?

— Да вѣдь ты знаешь, что я торгую?

— Какая чортъ торговля? Гроша мѣднаго ни отъ кого не бралъ.

— Ну, ужь это мое дѣло.

— А, пожалуй, и не совсѣмъ твое! Ты на-первыхъ скажи: отколь ты сюда забрался?

— Это дѣло ты заговорилъ, господинъ сотскій: на это можно отвѣчать.

— Да ты дѣло говори: отколева ты пріѣхалъ.

— Изъ Москвы, господинъ сотскій.

— А пашпортъ есть?

— И пашпортъ есть.

— А покажи!

Я досталъ свой видъ и передалъ сотскому, тотъ взялъ, разложилъ его на столѣ и сталъ внимательно въ него всматриваться; долго, очень долго глубокомысленно на него глядѣлъ, и только глядѣлъ, а не читалъ, потому что онъ былъ не грамотный, и потомъ заключилъ такъ:

— А пашпортъ-то твой, парень, фальшивый!

— Это какъ ты узналъ?

— Узналъ!

— Вѣдь ты грамотѣ не знаешь, какъ же ты могъ узнать, еслибы и въ самомъ дѣлѣ пашпортъ былъ фальшивый?

Сотскій этимъ замѣчаніемъ еще больше обидѣлся.

— Да что съ тобой иного толковать! рѣшилъ сотскій — дойдемъ къ становому, онъ тебя разберетъ.

Такого результата отъ моего отказа въ водкѣ, отъ сотскаго я никакъ не ожидалъ, но какъ дѣло уже было сдѣлано и пардону просить было нельзя, сотскій могъ подумать и богъ-знаетъ что, то я, собравши все свое имущество, отправился въ становому. Сотскій изъ моихъ же пріятелей выбралъ четверыхъ конвоировать меня; но это было лишнее: за нами пошли всѣ, кто только былъ въ избѣ: болѣе двадцати человѣкъ; а какъ вышли изъ избы, къ намъ стали приставать всѣ встрѣчное, такъ что мы вышли изъ деревни толпой человѣкъ во сто, и всѣ ввалились въ другую деревню, версты за четыре, въ которой жилъ становой приставъ. Въ этой деревнѣ тоже всякій встрѣчный приставалъ въ нашей толпѣ.

Деревня, въ которой жилъ становой, выстроена была въ одну линію, передъ рѣчкою, на полугорѣ. Почти середи деревня, въ избѣ съ крашеными окнами, квартировалъ становой, и передъ этой избой мы и остановились.

— Береги ловчѣй! приказывалъ сотскій мужикамъ, меня конвоировавшимъ. — Я знаю этого парня: плутъ; какъ разъ стречка дастъ! Поди послѣ, лови!

Отдавъ это приказаніе, сотскій пошелъ въ становому, а меня, какъ по чину недостойнаго войти въ комнату начальства, оставили со всей толпой у крыльца. Толпа хоть говорила и въ полголоса, но все таки шумѣла; но, когда черезъ четверть часа вышелъ становой, все замерло. Всѣ скинули шапки; одинъ только я, поклонившись становому, надѣлъ опять шапку. Становой вышелъ въ халатѣ, и замѣтно было, что онъ возсталъ отъ послѣобѣденнаго сна; и еще было замѣтнѣе, что онъ за обѣдомъ время проводилъ не праздно, другими словами сказать: за обѣдомъ господина становаго выпито было не мало.

— Что за человѣкъ? спросилъ меня становой, благоразумно избѣгая мѣстоименія: ты сказать — можетъ быть и неловко, а вы — можетъ быть и не стоитъ. — Что за человѣкъ?

— Императорскаго московскаго университета университантъ, отвѣчалъ я, желая придать себѣ болѣе значенія, а потому и не назвался студентомъ университета, думая, отчасти справедливо, что становой слыхалъ только о студентахъ семинарій, съ которыми церемониться нечего.

— Что же вы здѣсь дѣлаете? спросилъ меня становой, болѣе благосклоннымъ голосомъ.

— Собираю остатки нашей національной поэзіи, отвѣтилъ я.

— Какъ?

— Остатки нашей національной поэзіи, опять отвѣчалъ я недоумѣвающему становому.

— Какой поэзіи?

— Національной.

— Да вы говорите просто: что такое вы дѣлаете?

— Я вамъ сказалъ.

— Ну, какъ вы собираете эту поэзію?

— Записываю.

— Что записываете?

— Пѣсни, сказки…

— А ты откуда пришелъ? вопросилъ, пріосанившись, становой.

— Изъ Москвы.

— Изъ Москвы за пѣснями?

— Изъ Москвы за пѣснями.

— Какъ, такой-сякой! Пословица говоритъ: въ Москву за пѣснями ѣздятъ, а ты изъ Москвы сюда за пѣснями пріѣхалъ!

И пошелъ, и пошелъ мой становой. Обижаться мнѣ было нечѣмъ: становой ругалъ собственно говоря не меня; я былъ въ то время въ качествѣ декораціи; толпа вся безъ шапокъ, одинъ только человѣкъ стоятъ въ шапкѣ, и этого-то шапочнаго ругаютъ нецензурными словами.

Бабы, мужики, мнѣ сочувствовали и гораздо болѣе меня принимали въ сердцу то оскорбленіе, которое мнѣ дѣлалъ своею бранью становой.

— Да за что же онъ надъ тобою такъ изругается, голубчикъ ты мой? говорила одна баба, приложа правую руку въ щекѣ, а лѣвой поддерживая локоть правой.

— Ты, родненькій, не горюй, говорила другая — онъ у насъ добрый, только сердце свое сорветъ, а то ничего… Отойдетъ сердце, самъ послѣ жалѣть тебя будетъ…

Такъ продолжалось около получаса. Вижу я — ѣдетъ на бѣговыхъ дрожкахъ одинъ столичный помѣщикъ (столичнаго помѣщика отъ деревенскаго — легко отличить), лѣтъ 25.

— Кто это ѣдетъ? спросилъ я у одного мужика, конвоировавшаго меня.

— Да это князь Н-ій, отвѣчалъ тотъ.

Князь Н-скій ѣхалъ крупной рысью, но, увидѣвъ большую толпу, поѣхалъ шагомъ.

— Князь! крикнулъ я — князь, пожалуйте сюда.

Князь подъѣхалъ.

— Увѣрьте, пожалуйста, князь, господина столоваго пристава, что студенту московскаго университета можно ходить собирать мужицкія пѣсни.

Становой замолчалъ въ ту же минуту какъ подъѣхалъ князь Н-ій.

— А вы студентъ московскаго университета? спросилъ князь, вѣжливо мнѣ поклонясь.

— Да, студентъ.

— Ваша фамилія?

— Якушкинъ.

— Не угодно ли вамъ будетъ отдохнуть у женя нѣсколько времени?

— Сдѣлайте одолженіе!

— Такъ садитесь! сказалъ онъ, подвигаясь ближе къ передку дрожекъ.