Он понимающе рассмеялся и поцеловал ее в прелестный носик.

— Подожди, не перебивай, — Морис шутливо нахмурился. — Катрин была очень нежной, какой-то не от мира сего. Немного смущало лишь то, что она требовала повышенного внимания к себе. Была недовольна, если я катался с ребятами на серфе, если говорил, что мне не нравятся долгие медлительные прогулки по набережной, где она, по-видимому, демонстрировала свою красоту и наряды.

Когда мы вернулись в Париж, родственники с ее стороны почему-то считали нас уже помолвленными. Я посмеивался над этим, а потом и сам не заметил, как был назначен день свадьбы. Я и не сопротивлялся, ведь мне было почти 30 лет. Знакомые и коллеги поздравляли меня, говорили, что она редкая красавица, к тому же благородных кровей. Слышать это было приятно и необычно…

Мы стали жить в моей квартире в Латинском квартале, на бульваре Сен-Мишель, доставшейся мне от дедушки, тоже врача. И я постепенно стал узнавать Катрин, а может быть, она начала меняться… Она работала косметологом в клинике своей матери, ее клиентки — очень богатые женщины, часто из знатных семей. Катрин стала общаться только с ними. Ее затянула светская жизнь. Вместе с ними ездила на воды в Виши лечить несуществующие болезни, летом на море в Довиль и Сен-Тропе. Мне вся эта надутая аристократия скоро осточертела. Но я нес свой крест: ходил с ней на всякие рауты, благотворительные концерты — неприлично, чтобы дама ходила одна… Я пытался увлечь ее своими радостями. Она начала немного кататься на горных лыжах, но только потому, что это стало модным в «их» кругах. У нас родился ребенок, мальчик. Я был счастлив, и даже вставал к нему по ночам. Но в семь месяцев ребенок умер от дизентерии.

Морис помолчал, а потом продолжил:

— Летом Катрин вздумала, несмотря на мои протесты, поехать с ним к морю, в Прованс, на виллу к ее родственникам. Там мальчика каким-то образом заразили… Как будто это произошло не во Франции, а где-нибудь в Экваториальной Гвинее! Когда мне сообщили и я примчался, чтобы отвести ребенка в Марсель, в хорошую детскую клинику, было уже поздно…

В голосе Мориса звучала боль. Лючия нежно сжала его руку. Они молчали и медленно шли, глядя на небо, с которого падал снежный пух.

— А с тех пор как умерла ее мать, — вздохнул Морис, — и Катрин унаследовала клинику, она почему-то стала дружить со старухами-графинями, которые, кажется, помнят еще Людовика XIV. Сама стала манерной, напыщенной.

Зимой в этих кругах было модно ездить в Межев. Это на северо-востоке Французских Альп, почти на границе с Италией, в районе Монблана. Там любят отдыхать богатые старики. Они не катаются на горных лыжах. Загорают только на теплом предвечернем солнце, сидя на балконах шикарных отелей, закутавшись в пледы. Иногда катаются по окрестностям в повозках, запряженных парой лошадей. Говорят, что это стильно…

— Но ведь вы приехали сюда вместе, — деликатно заметила Лючия.

— Она уговорила меня, — вздохнул Морис, — на эту прощальную поездку… перед разводом. Между нами уже давно ничего нет.

— Совсем ничего? — осторожно спросила Лючия.

— Уже давно…

— И все-таки вы приехали вместе.

Морис помолчал немного и прижал ладони Лючии к своим губам.

— Я хочу, чтобы ты поверила мне, — горячо проговорил он. — Катрин все-таки надеялась что-то склеить…

— Так делают все женщины. — Лючия осторожно высвободила руки из его ладоней. — Они больше привязаны к семье, им труднее расставаться, чем мужчинам. С кем же теперь она будет ходить на светские рауты?

— За нее не надо волноваться, — махнул рукой Морис. — Есть у нее один овдовевший виконт де Молинар. Он играет в средневекового рыцаря, этакого Тристана. Называет ее Прекрасной Дамой, целует ручки, дарит фамильные безделушки. То табакерку XVIII века, то веер из страусовых перьев.

— Она тебе все это рассказывает? — поинтересовалась Лючия.

— И показывает, и рассказывает, что, когда мы расстанемся, она недолго останется в одиночестве. Эта ситуация длится уже не первый год. А я с головой в работе, мне жалко времени и сил заниматься разводом. Но теперь… я готов на все…

Он обнял Лючию и с любовью посмотрел ей в глаза. По ее щекам текли слезы.

— Что с тобой, девочка? — взволнованно спросил он. — Почему ты плачешь?

Лючия снова уткнулась ему в грудь и замерла на мгновение.

— Я плачу от счастья, — отстранившись, пробормотала она, — и оттого, что не знаю, как жить дальше…

— Жизнь подскажет, — уверенно сказал он, — раз уж судьба свела нас…

Лючия быстро поднялась на цыпочки, обхватила его шею и стала осыпать поцелуями глаза, губы и слегка шершавые щеки.

— Пойдем к тебе, — выдохнул Морис.

Отряхнув друг друга от снега, они пошли обратно, постоянно останавливаясь для поцелуев.

Они поднялись на второй этаж и тихо вошли в номер Лючии. На пол полетели куртки, ботинки, свитера, белье… И наконец их горячие тела приникли друг к другу. В одно целое сплелись сила и нежность, биение сердец и гибкость молодых прекрасных тел.

Оба хотели прочувствовать каждый миг их первой настоящей встречи, оттянуть главное мгновение. Морис оторвался от любимой и, удерживая жар страсти, нежно целовал ее всю, от глаз до пальчиков на ногах.

— Я ничего не понимаю, что же это происходит… — бормотала она, наслаждаясь его горячими поцелуями. — Как все прекрасно! Дева Мария, прости меня…

Морис никогда не был таким счастливым. Он наслаждался ее словами, но был не в силах ответить ей.

Внезапно в коридоре хлопнула дверь. И хотя Лючия знала, что номер Мориса и Катрин находится в другом конце коридора, этот стук вернул ее к реальности.

Она вздрогнула и испуганно сжалась в объятиях Мориса. Еще мгновение, и она отстранила любимого.

— О нет! Я не могу… Так нельзя, даже хорошо, что хлопнула эта дверь. Мы забыли, что твоя жена рядом и, может быть, ждет тебя.

Морис лег на спину и закрыл глаза. Лючия стала целовать его грудь и плечи, умоляя не обижаться и понять ее. Не открывая глаз, он тихо сказал:

— Конечно, я понимаю тебя. Пусть это будет прелюдией к симфонии нашей любви.

— Это рапсодия Листа «Грезы любви», — подхватила она музыкальную тему. — Пусть пока будут грезы…

— Пусть будут грезы, — с готовностью подыграл Морис, — хотя можно сказать, что это уже не грезы, а начало воплощения мечты.

Их обоих наполнила радость взаимопонимания. Она легла на его плечо, а он нежно и спокойно поцеловал ее.

— Иди домой, поспи, каро мио, — ласково сказала Лючия. — Все-таки для любви создан итальянский язык, а не английский.

И она начала ласково и быстро что-то говорить по-итальянски с нежными певучими интонациями, гладя его лицо и плечи.

— Как это прекрасно! — Морис улыбался, слушая итальянскую музыку любви, чувствуя, что в нем опять поднимается страсть.

Лючия легонько стала выталкивать его из постели. Посмотрев на свой светящийся циферблат, молодой человек, присвистнул:

— Уже почти пять утра, — удивился он.

Они встали и нежно простились. Когда он выскользнул в темный коридор, Лючия легла в свою растерзанную постель, намеренно ничего не поправляя, вдыхая в себя еще оставшийся запах любимого человека. Она с нежностью гладила свое тело, задерживая ладони в тех местах, которые еще хранили память о его поцелуях.

…Едва проснувшись, Лючия улыбнулась. Приоткрыв один глаз, она увидела циферблат маленького будильника: одиннадцать часов.

«Ну и пусть, — лениво подумала она, — покатаюсь попозже. Я люблю его, — пронзила ее мысль, я люблю его, — твердила она, — я люблю его… А как же Паоло? Но ведь Паоло — для меня папочка, у меня никогда с ним не было так, как с Морисом. Не было ощущения, что я готова идти за ним на край света… Как странно, но это так, и это прекрасно, как я счастлива!»

Все эти мысли в одно мгновение пронеслись в ее хорошенькой головке. Но тут подоспел ее здравый смысл в виде внутреннего голоса.

«Послушай, ты опять забыла, что рядом его жена?» — проскрипел он, и сердце Лючии пронзила тоска.