Удивительно, что до сих пор она снова не попала за решетку. Она опять сорвалась, еще один неверный шаг, одна пьяная выходка, и Гейл опять предстанет перед правосудием.

— Она абсолютно лишена чувства самосохранения, — сказал Самнер, и оба, Беннет и Гарри, с ним согласились.

Но что хуже всего, она превратила свою жизнь в дерьмо. А этого Самнер Боутс уже не мог терпеть.

— После всего, что мы все для нее сделали, мое терпение лопнуло, — возмущался Самнер, — уж лучше ей протрезветь сидя за решеткой. К черту гуманизм! Если она хочет и дальше напиваться каждый день со всякими аферистами, пусть ее лучше запрут в камере. Я не могу стоять в стороне и смотреть, как она губит свою жизнь.

Во время долгой дороги из Хартфорда Гарри много думал о Самнере Боутсе. Дядюшка Самнер заменил Гейл умерших родителей. Старик по-прежнему чувствовал себя ответственным за судьбу племянницы. Кроме того, Самнер отличался благородством, для него много значили кровные узы, он часто повторял, что не может просто отступить и бросить свою единственную племянницу на произвол судьбы.

Самнер воспринимал сложившуюся ситуацию очень серьезно, что вполне понятно, ведь ему было уже семьдесят четыре года. Своего сына Беннета он считал шалопаем и бесполезным малым, хотя напрямик не признавался в этом Гарри. Самнер явно рассчитывал больше на Гейл. Паркер знал, что старик собирался ей кое-что оставить в наследство, не только деньги, и, естественно, рассчитывал, что она унаследует его представления о достоинстве, чувство меры, стремление к нормальной жизни. Ему хотелось, чтобы Гейл дорожила всем, что для него было свято, во что он верил. Самнер верил, что, защищая духовные ценности, он получает прощение Бога за собственные грехи.

— Девочка должна взяться за ум, — говорил Самнер, — ведь она унаследует несколько миллионов долларов.

Гейл воспринимала причитания старика, как хрипение заезженной пластинки, тем более что дядя не отличался в молодости особой добродетелью, были в его жизни и очень темные страницы.

Так, в сорок четвертом году, когда в Хартфорде случился знаменитый пожар, спаливший городской цирк, Самнер вызвался повести на представление группу детей, весь второй класс небольшой частной школы в западной части Хартфорда. В то время он приударял за одной учительницей, мисс Беверли Хейвершэм, и она согласилась на его предложение, продиктованное скорее эгоистическим интересом. В результате пожара восемнадцать учеников школы вместе с мисс Хэйвершем погибли. Это была ужасная трагедия. В тот день погибли сто шестьдесят восемь детей и подростков, а у Самнера Боутса даже не было ни одного ожога. Конечно, его обвинили в трусости и в смерти детей.

От него все отвернулись, в городе прошел слух, что только деньги спасли Боутса от мести родителей, скорее всего ему удалось откупиться. Самнер стал прятаться за восьмифутовым забором, возведенным вокруг его дома. Долгие годы он жил в изоляции, не покидая своего убежища. Его прокляли даже самые закадычные друзья, ему пришлось бросить работу и расстаться со всеми планами и надеждами.

Он жил, как отшельник, будучи убежден, что соседи должны раскаяться, ведь они так жестоко поступили с добропорядочным и честным человеком. Своим уединением он надеялся вызвать чувства вины и сожаления у тех, кто так несправедливо и безапелляционно обвинял его.

Да, он остался в живых, но суд, долгое время изучавший обстоятельства дела, не нашел в его действиях состава преступления.

Вот, вкратце, вся история, которая была известна Гарри. Гейл часто вспоминала ее, чувствуя какую-то общую ответственность за случившееся, так что старик в какой-то момент сам поверил в справедливость наказания.

«Трудно поверить, — думал Гарри, — но мы все виноваты в том, что сделали с Самнером Боутсом, именно мы сломали жизнь этому человеку».

Гарри пересек пролив Виньярд на пароме «Айлендер», прибыв в Виньярд-Хейвен к восьми тридцати утра. По пути он вдоль и поперек, от первой до последней страницы, прочитал номер «Нью-Йорк таймс».

Средних лет, несколько располневший, Гарри сохранил мальчишескую удаль, хотя испытывал уже приступы артрита от длительной ходьбы и после партии в теннис. Здоровье было подорвано за те несколько лет, когда он сильно пил.

Это был высокий мужчина, с непослушным чубом, постоянно сбивавшимся на глаза. В своем воображении он считал, что был похож на ковбоя в прериях Монтаны, вечно жующем табак и умело управляющем норовистым мустангом.

У него был дом в Нэнтакет-Саунд на краю частной пристани прямо у моря, построенный еще его прадедом. Его родители любили сидеть по вечерам со стаканчиками вина на веранде, любуясь морским пейзажем в лучах заходящего солнца, а летом отец Гарри ходил на пирс встречать вернувшихся с лова рыбаков, они проходили мимо их дома по дороге в контору своей общины.

В те годы каждый уик-энд Гарри летал к родителям на самолете компании «Нортист эйрланс». Он вставал в семь тридцать утра, одевал плавки и бежал искупаться в гавани.

Так он, по его собственному выражению, «отмывался от Нью-Йорка». Мать светилась радостью, наблюдая за сыном, а отец очень гордился тем, что его сын получил работу в таком большом городе, как Нью-Йорк. Гарри присоединялся к родителям, выпивал с ними немного вина, а потом отправлялся на поиски друзей и здорово напивался уже в их компании.

Теперь Гарри остался в доме один, и уже никто не наблюдал за его утренними заплывами. Возвращаясь с купания, он звонил Гейл, ощущая потребность непременно поговорить с ней, хотя все чаще его приезды вызывали у нее только раздражение, а теперь там был еще и Спринджер. Гарри все труднее становилось вести с ней обычно долгие, всегда нежные разговоры. Он набрал номер телефона и долго ждал ответа. Наконец на том конце провода сняли трубку, и Гарри услышал:

— Гавайское королевство, обиталище Бога! — Сначала он даже не понял, кто говорит, таким чужим показался ему этот женский голос.

Он узнал ее только потому, что Гейл, напившись, имела привычку разыграть одну из своих дурацких ролей, изменяла голос, отвечая на телефонные звонки.

Возможно, она опасалась, что ее естественная речь прозвучит невнятно. Размышляя об этом, Гарри выдержал паузу. Он решил повесить трубку.

«О, Господи, когда же она наконец будет трезвой?!» — подумал он.

Беннет Боутс распластался на кровати хартфордского отеля «Хилтон». В горле пересохло после бурной ночи. Он явно физически перетрудился, пожалуй, он так же устал тогда, когда впервые участвовал в футбольном матче, теперь же это была любовная игра. Более двадцати лет назад, когда его мышцы перенапряглись после тяжелых тренировок, он быстро восстанавливал силы. В те годы в Люмисе и Йеле футбол был его единственным увлечением.

Роль полузащитника — вот все, что его волновало тогда, и сейчас он бы только этим и занимался, но…

— Я похож на бывшего жокея с вывешенным в красном углу седлом, — говорил он девицам, подцепленным на улице.

Однако Беннет сохранил привычки прежних лет, предпочитая определенную категорию деловых женщин, которые трудятся в многочисленных фирмах штата Коннектикут и снимают недорогие апартаменты на окраинах столицы штата.

Он услышал, как открылась дверь ванной комнаты, и поднял голову, чтобы по крайней мере рассмотреть ту, с которой он только что трахался.

Она прошла в комнату, высокая стройная женщина лет тридцати, в серой юбке из «шотландки», белой блузке с оборками и коротком жилете. В одной руке она несла чулки, в другой была зажженная сигарета. Ее голые ноги выглядели очень светлыми и тонкими в темно-коричневых туфлях на низком каблуке. Длинные каштановые волосы ниспадали на плечи. «Симпатичная мордашка», — подумал он.

Карие миндалевидные глаза делали ее похожей на итальянку, хотя стиль одежды и консервативная модель обуви не были типичными для американцев итальянского происхождения, проживающих в Хартфорде.