Ветер становился все холоднее. Он гнал по небу темные облака, шелестел в листве и намекал о наступлении осени. Стоящие вдоль улицы деревья уже были, скорее, желтыми, чем зелеными, с алыми и бордовыми брызгами. Завтра — первое сентября, и лето превратиться в осень.

 Послеполуденный солнечный свет прорывался между туч, косо падая на дорогу. В воздухе пахло дождем. Линдси шла быстро. Она знала, что тучи в любой момент могут победить. Ветер растрепал ее серебристо-белые волосы, и она раздраженно откинула их назад. Было бы разумнее оставить их стянутыми узлом на затылке, подумалось ей.

 Линдси непременно насладилась бы прогулкой, если бы ее не поджимало время. Она бы упивалась признаками наступающей осени и надвигающейся грозы. Но сейчас она торопясь шла вдоль проезжей части, размышляя о том, что еще может сегодня обрушиться ей на голову.

 С тех пор, как она вернулась в Коннектикут и стала учителем, прошло три года, и за это время на нее свалилось немало неприятностей. Но сегодняшний день занял первое место в десятке самых невезучих дней. Замена водопровода в студии, сорокапятиминутная лекция чересчур активной родительнице о способностях ее ребенка, два порванных костюма, ученик с расстройством желудка — и, ко всему прочему, ее автомобиль решил проявить характер. Тот, как обычно, кашлял и стонал, когда Линдси повернула ключ в зажигании, но вместо того, чтобы завестись, просто трясся на месте, пока хозяйка не признала свое поражение. «Эта машина — моя ровесница, — подумала она с печальной улыбкой, — и мы обе устали».

 После бесполезного осмотра двигателя, Линдси стиснула зубы и решила пройти пешком две с половиной мили[1] от студии до дома.

 Глядя на непостоянное солнце, Линдси признала, что могла бы кому-нибудь позвонить. Она вздохнула, понимая, что просто вспылила. Десять минут энергичной прогулки должны ее остудить. Это нервы. Она просто нервничает из-за сегодняшнего концерта. Хотя, не совсем из-за концерта, признавалась она, засовывая руки в карманы. Девочки были готовы, репетиции прошли идеально. Самые маленькие ученицы настолько милы, что ошибки уже не имеют значения. Ее тяготило время до и после концерта. И родители.

 Она знала, что некоторые будут недовольны ролями своих детей. Хуже того, некоторые будут давить на нее, требуя увеличить интенсивность тренировок. Почему их Павлова[2] еще не на пуантах? Почему у дочери Миссис Джонс роль больше, чем у дочери Миссис Смит? Не пора ли перевести Сью в средний класс?

 Слишком часто объяснения Линдси по поводу анатомии, растущих костей, выносливости и распределения нагрузки порождали лишь еще больше советов. Обычно она использовала смесь лести, упрямства и запугивания, чтобы сдержать натиск. Она гордилась своими способностями сдерживать настойчивых решительных родителей. В конце концов, разве ее собственная мать не была такой же?

 Больше всего на свете Мэй Данн хотела видеть свою дочь на сцене. Сама Мэй была слегка коротконогой, с маленьким плотным телом. Но обладала душой танцовщицы. Благодаря решительности и профессиональной подготовке, она завоевала себе место в кордебалете небольшой гастролирующей труппы.

 Когда Мэй вышла замуж, ей было уже почти тридцать. Смирившись с тем, что ей никогда не быть прима-балериной, она какое-то время преподавала, но разочарование сделало ее плохим учителем. С рождением Линдси все изменилось. Да, Мэй не стала прима-балериной, но ее дочь станет.

 Уроки для Линдси начались с пяти лет и проходили под беспрестанным надзором Мэй. С тех пор жизнь девочки представляла собой водоворот репетиций, концертов, балетных туфель и классической музыки. Ее диета постоянно контролировалась, отслеживались малейшие изменения роста, пока не стало понятно, что Линдси не вырастет выше пяти футов и двух дюймов.[3] Мэй была довольна. Пуанты прибавляли еще шесть дюймов роста, а высокой балерине было намного труднее найти партнера.

 Дочь унаследовала вес своей матери, но, к удовольствию Мэй, тело Линдси было тоньше и деликатнее. После переходного периода, Линдси из нескладного подростка превратилась в прекрасную девушку: мягкие светлые волосы, кожа цвета слоновой кости, скандинавские голубые глаза и тонкие естественно изогнутые брови. Ее костная структура была изящной, скрывая силу, приобретенную за годы тренировок. Ноги и руки стройные, с длинными мускулами классической танцовщицы. Все молитвы Мэй были услышаны.

Линдси обладала телом балерины, а еще у нее был талант. Мэй не нуждалась в мнении учителей для подтверждения того, что она и сама видела. У дочери были координация, техника, выносливость и способности. И даже больше — в выступления она вкладывала душу.

 В восемнадцать лет Линдси была принята в нью-йоркскую балетную труппу. В отличие от своей матери, она не задержалась в кордебалете, а продвигалась как солистка, и, в возрасте двадцати лет, стала прима-балериной. На протяжении почти двух лет казалось, что мечты Мэй стали явью. Затем, без предупреждения, Линдси оставила сцену и вернулась в Коннектикут.

 Уже три года ее профессией было преподавание. Мэй была разбита, а Линдси относилась ко всему философски. Она все еще была балериной. Это никогда не изменится.

 Тучи снова затянули солнце. Линдси вздрогнула, жалея, что не вспомнила о куртке, которую в порыве злости бросила на переднее сиденье машины. Теперь ее руки были голыми, а плечи прикрывал лишь тонкий светло-голубой леотард.[4] На ней были надеты джинсы и еще гетры, но она все же с тоской подумала о куртке. А поскольку сами мысли ничуть не грели, она ускорила темп до легкого бега. Ее мышцы откликнулись мгновенно. Движения Линдси всегда были плавными и грациозными, скорее инстинктивно, чем запланировано. Вскоре она начала наслаждаться пробежкой. Для нее было естественным во всем искать и находить удовольствие.

 Внезапно начался дождь, будто кто-то проткнул тучи. Линдси остановилась и уставилась на темное, хмурое небо.

 — Что еще?

Ответом ей был мощный раскат грома. Она покачала головой с полуулыбкой. Мурфилд-хаус находился совсем рядом, через дорогу. Она решила сделать то, что должна была с самого начала — попросить Энди отвезти ее домой. Потирая руки, она вышла на дорогу.

 От резкого гудка сердце подскочило к горлу. Линдси повернула голову и увидела за плотной стеной дождя неясные очертания приближающегося автомобиля. Она резко отпрыгнула в сторону, поскользнулась на мокром асфальте и с плеском шлепнулась в лужу.

 Линдси закрыла глаза, пульс бешено забился. Она услышала скрежет тормозов и скольжение шин по мокрому асфальту. Чувствуя, как намокают джинсы, она думала, что годы спустя, наверняка, будет улыбаться, вспоминая этот момент. Но сейчас ей было не до улыбок.

 — Вы что, спятили?

Сквозь шум дождя Линдси услышала рычание и открыла глаза. Над ней возвышался разозленный, промокший великан. Или дьявол, подумалось ей, пока она смотрела на него снизу вверх. Мужчина был одет в черное. Его волосы тоже были черными, гладкими и влажными, и обрамляли смуглое, худое лицо. Было что-то немного опасное в этом лице. Может, так казалось из-за темных бровей со слегка поднятыми концами, а может из-за странного контраста темных волос и светло-зеленых глаз, смотря в которые думаешь о море. В данный момент эти глаза сверкали от ярости. Его нос был длинным и довольно острым, добавляя лицу резкости. Одежда прилипла к телу из-за дождя, подчеркнув крепкую, статную фигуру. Линдси бы это оценила с профессиональной точки зрения, если бы лицо мужчины не заворожило ее. Не находя слов, она лишь смотрела на незнакомца большими глазами.