— Это подло! Подло! Двое на одного!.. — кричала Джованна, обеими руками вцепившись в волосы Жеремиаса и пытаясь таким образом остановить своих братьев-драчунов.

Те завопили как оглашенные, а Энрико впервые взглянул на юную соседку с изумлением и восхищением.

С той поры у них и начался тайный, во многом еще детский роман. Не сговариваясь, они постоянно оказывались в одних и тех же местах, где не было никого, кроме них, и делились своими представлениями о будущей жизни. Фантазия их не простиралась дальше кофейных плантаций, но обоим виделся некий тихий рай без вражды и свар.

Тайные встречи закономерно привели Джованну и Энрико к первому поцелую, а затем и к жарким клятвам в вечной любви.

Романтическое чувство, вспыхнувшее между представителями враждующих сторон, не долго оставалось секретом для окружающих. Медзенга же и Бердинацци, узнав об этом, пришли в ярость и ужесточили контроль за детьми.

Жеремиас и Джакомо теперь не спускали глаз с сестры и открыто угрожали Энрико, Бруну занимал нейтральную позицию, а Мариета Бердинацци — мать Джованны — втайне сочувствовала дочери, которая призналась ей, что любит Энрико Медзенгу.

Несмотря на все запреты, влюбленные продолжали встречаться, и Бердинацци решил положить этому конец, отправив дочь на учебу в Сан-Паулу.

— Там она увидит других парней и поймет, что свет не сошелся клином на этом Медзенге, — рассуждал наивный отец.

Джованна же поспешила с печальным известием к Энрико и в отчаянии попросила его:

— Придумай что-нибудь! Я не вынесу разлуки!

— Я тоже, — сказал он и предложил выход, казавшийся ему в той ситуации единственным: — Мы убежим с тобой туда, где нас не найдут, и обвенчаемся без благословения родителей.

Джованну это испугало. Она не могла жить без Энрико и в то же время не хотела навсегда порывать с семьей.

— Но надо же что-то делать! — волновался Энрико. Если ты уедешь в Сан-Паулу, я могу вообще потерять тебя.

— На что ты намекаешь? — обиделась Джованна. — Дни и ночи я буду думать только о тебе! Даже представить страшно, как это можно вытерпеть.

— Да, сейчас тебе страшно, а потом ты привыкнешь, рассуждал Энрико, и в нем все сильнее вскипала ревность. — Познакомишься с каким-нибудь красавцем… Нет, нельзя быть уверенным, что ты вернешься ко мне…

— Можно! Можно быть уверенным! — воскликнула Джованна, срывая с себя одежду.

Энрико оторопело смотрел на нее, не в силах пошевелиться и вымолвить хоть слово. А она тем временем — абсолютно нагая — упала в траву и решительно произнесла:

— Возьми меня навсегда!

От этих слов у Энрико закружилась голова, и он медленно, как завороженный, склонился над своей возлюбленной, не смея до нее дотронуться.

Тогда Джованна сама обхватила его шею руками, и лишь после этого их уста соприкоснулись.

Минуту спустя, когда поцелуи стали более жаркими и жадными, Энрико вдруг отстранился от Джованны и, с трудом переведя дыхание, твердо произнес: «Нет!»

Джованна, обескураженная, оскорбленная, не сразу нашла в себе силы спросить:

— Ты… меня не хочешь?

— Хочу. Но не так, не здесь, — ответил Энрико.

Она, сгорая от стыда, стала поспешно одеваться, но запуталась в рукавах.

— Ты боишься отца? — бросила она ему в сердцах. — Моего или своего?

— Я люблю тебя. И никого не боюсь, — пояснил он, но Джованна, злясь не столько на него, сколько на себя, истерично закричала:

— Уходи! Не желаю тебя видеть!

— Да пойми ты: я не могу принять от тебя эту жертву. Не хочу портить наше будущее, — принялся вразумлять ее Энрико. — Я очень люблю тебя. И если ты, не дай Бог, изменишь мне в Сан-Паулу, я убью и тебя, и себя!

Их возбужденные голоса донеслись до слуха братьев Бердинацци, находившихся неподалеку на той же кофейной плантации.

— Там Джованна с Медзенгой! — догадался Жеремиас, и все трое стремглав бросились туда, откуда слышались голоса.

— Беги! — шепнула Джованна возлюбленному. Сама же предстала перед братьями в полузастегнутой кофточке.

— Шлюха! — бросил ей в лицо Жеремиас. — Ты была с Медзенгой?

Джованна одарила его таким гневным взглядом, что сразу стало ясно: она будет молчать даже под пыткой. Поэтому, не теряя времени, Жеремиас и Джакомо помчались вдогонку за ненавистным соблазнителем их сестры.

Бруну же остался на месте, и Джованна припала к его груди, не в силах больше сдерживать слез:

— Да, это был Энрико. Я люблю его!

— Не рассказывай об этом никому, — посоветовал ей Бруну.

Не догнав Энрико, Жеремиас и Джакомо доложили отцу, что их сестра спит с кровным врагом Медзенгой.

— Я его оскоплю! — вскипел Бердинацци.

— Это неправда! Неправда! — закричала испуганная Джованна.

Больше ничего в тот вечер отец не смог от нее добиться. Но решил завтра же отправить ее в Сан-Паулу — от греха подальше.

Джованна долго рыдала на кухне, а когда мать попыталась ее успокоить, вдруг выпалила:

— Вы не знаете Энрико. Он — благороднейший человек на свете! Я сама хотела ему отдаться, но он меня остановил!

— Молчи, молчи, — зажала ей рот Мариета, боясь, как бы муж не услышал эти откровения дочери.

Поездку в Сан-Паулу, однако, пришлось отложить, так как на следующий день стало известно, что Бразилия вступила в войну с Германией.

Времена стояли суровые, шла Вторая мировая война, и все большее число стран втягивалось в нее. Теперь вот дошел черед и до Бразилии.

Бомбы и снаряды, разумеется, рвались вдалеке от Сан-Паулу, в Европе и Северной Африке, но Бердинацци все равно не рискнул отпускать дочь из дому.

— Проклятье! — ругался он. — По радио объявили о призыве холостых парней в Экспедиционный корпус. Наш Бруну, как совершеннолетний, может попасть под мобилизацию.

Энрико Медзенга тоже был совершеннолетним и холостым, а потому также волновались и его родители.

Не в силах справиться с тревогой и бессильным гневом, Антонио Медзенга возмущался в таверне:

— Правительство начало войну не на той стороне! Теперь мы должны воевать не только с Германией, но и с Японией, и с Италией! А это означает, что отношение к нам, «бразильянцам», вскоре переменится. На нас будут смотреть с опаской, помяните мое слово.

Он не ошибся: спустя несколько дней к нему в дом постучался полицейский с требованием отдать радиоприемник. Медзенга послал гостя куда подальше, но тот сообщил, что выполняет распоряжение властей и должен отобрать приемники у всех немцев, японцев, а также итальянцев.

— Тогда тебе следует идти к моему соседу Бердинацци! — расхохотался Медзенга. — Это он итальянец. А я родился в Бразилии.

Он пошел искать метрику, а Энрико пригрозил полицейскому, вознамерившемуся последовать за Медзенгой:

— Никто не посмеет войти в наш дом без приглашения. Мои дед и бабушка зачали отца в Италии, под оливами, но родился он здесь, под кофейным деревом.

— Хочешь сказать, что ты — бразилец? — криво усмехнулся полицейский. — Ну так и пойдешь воевать за нашу родину в первых рядах. Обещаю посодействовать!

Антонио тем временем отыскал свидетельство о рождении и с нескрываемым удовольствием сунул его полицейскому:

— На, сам убедись, что я — коренной бразилец!

Ему оставили радио, а у Бердинацци — отобрали. Это и дало повод Медзенге лишний раз позлословить над соседом. Пропустив стаканчик в таверне, он как бы между прочим заявил:

— Вот подумываю о покупке фазенды Бердинацци, — и, в ответ на недоуменные взгляды присутствующих пояснил: — Ходят слухи, что итальянцы, немцы и японцы больше не смогут иметь собственность в Бразилии.

Приятели оценили шутку Медзенги, отреагировав на нее дружным хохотом. А сидевший в дальнем углу Бердинацци лишь побагровел от гнева, но связываться с обидчиком не стал, потому что крыть ему в данном случае было нечем.

— А что, если и вправду у нас станут отбирать земли? — всерьез обеспокоились итальянцы, которых в этой таверне было немало.