— продолжало играть в голове у Банана.

Очередной куплет песни «Завтра не знает, что будет завтра». А невежество и ненависть оплакивают мертвых, Это вера, это вера…

— Ты чудо! — сказала хозяйка, поправляя задравшуюся юбку.

Максим улыбнулся.

— Я тебя не отпущу! — продолжала хозяйка.

Максим улыбнулся еще раз и полез за сигаретами.

Но вдруг передумал и сделал то, чего совсем не собирался делать: обнял ее и поцеловал в усталые от времени губы, будто почувствовав, что она вот-вот заплачет.

И вновь подумал, какое он все же дерьмо.

— Дай мне сигарету! — попросила хозяйка.

Банан прикурил две сигареты и протянул одну ей.

Песня в голове разматывалась к финалу.

— Я тебя не отпущу, — повторила хозяйка и внезапно добавила: — Ты поедешь со мной!

Она не сказала куда, а Банан и не спрашивал.

Он просто ответил, что не может, потому что ему надо лететь к сестре, и он сделает это, как только найдет деньги.

Фраза про деньги вырвалась непроизвольно, однако это была не просьба, а констатация факта. Но прислушайся к цвету своих грез, Это не уход, это не уход…

— Ты съездишь к сестре, а потом я возьму тебя с собой! — потерявшим звонкость голосом сказала хозяйка. Докурила сигарету и спросила так, будто он был ее секретарем или референтом, в общем — доверенным лицом, но еще и официально работающим на нее и получающим за это зарплату: — Тебе когда надо ехать?

— Есть самолет ночью, — сказал Банан.

— У тебя паспорт с собой? — спросила хозяйка.

Максим кивнул.

— Я сейчас куплю тебе билеты туда и обратно, — привычно жестким тоном, будто отдавая команду очередному доберману, сказала хозяйка, — и отвезу тебя в аэропорт!

В голове у Банана зазвучал последний куплет.

Давно исчезнувший человек пел:

На волне радио «Ретро» в это время уже передавали погоду.

«Завтра никогда не знает завтра…» — почему-то подумал Банан.

— Мы даже успеем заехать к тебе, ведь ты не полетишь в одних джинсах и майке? — сказала хозяйка. Так что играй в игру «Существование» до конца Начала, до конца Начала…

Она вела машину быстро, улицы были пусты — дождь разогнал всех.

Он понял, что поступил на службу.

Его захотели, его наняли, она его получила.

И даже выплатила аванс.

Время сворачивалось и готовилось к броску.

Когда он вернулся к машине, хозяйка разговаривала по мобильному с мужем.

Максиму нравился ее цинизм.

Хотя скорее не цинизм — прагматичность.

— Все, — сказала она в телефон, — больше не могу, мне пора… — И добавила: — Целую, зайка!

Они все для нее были зайки, кто беляк, кто — русак, а кто — экзотический цветной кролик…

Банан кинул сумку на заднее сиденье, Ирина включила зажигание, и они мгновенно сорвались с места.

Песня в голове давно умерла.

В открытые окна машины врывалась резкая последождевая свежесть.

От хозяйки пахло терпким, зрелым парфюмом, она уверенно вырулила на основную трассу и прибавила скорость.

Максим попытался представить, что они будут делать вместе целую неделю.

Понятно, что он будет любить ее столько, сколько она захочет, но ведь не круглые же сутки!

Наверное, они еще будут о чем-то разговаривать, но о чем?

Сегодня он увидел ее то ли пятый, то ли шестой раз в жизни.

Хотя зачем сейчас думать об этом, зачем вообще думать?

Завтра не знает, что будет завтра, все решится тогда, когда он вернется.

— Приехали, — сообщила хозяйка, тормозя практически на том же месте, где и в прошлый раз, когда отвозила в аэропорт Максима и добермана. — Я тебя не буду провожать, не маленький! — И вдруг добавила: — Береги себя!

Банан взял сумку с заднего сиденья, чмокнул хозяйку в накрашенные губы и зачем-то сказал:

— Я буду скучать!

— Я тоже! — ответила она.

На волне радио «Ретро», громко игравшего в машине, зазвучала очередная дебильная танцевальная музыка десятилетней давности.

— Иди! — сказала хозяйка.

Банан послушно подхватил сумку, забросил ее на плечо и пошел.

Рейс оказался неудобный, с двумя посадками, одна — в Кемерово, вторая — в Чите, если бы он летел беспосадочным, уже в обед был бы у сестры, но пришлось дважды выходить из самолета, дважды заходить обратно, тупо шляться что по одному аэропорту, что по другому, пить мутноватый растворимый кофе, хотя сколько раз он зарекался, что если и будет пить кофе, то лишь натуральный, либо эспрессо, либо сваренный в турке. В Чите он даже глотнул в буфете молдавского коньяка, закусив каким-то нелепым расстегаем, хотя и не без удовольствия высосал тоненький ломтик лимона, чтобы заглушить во рту металлический привкус долгого полета и привычной пассажирской усталости.

На самом подлете он вспомнил свою нынешнюю работодательницу, хотя какая же это работа — любить женщину?

Но ему за это заплатили и заплатят еще.

И потом — все же это лучше, чем контрабандно провозить нечто в собачьих ошейниках. Впрочем, сейчас ему было без разницы, кто и за что ему собирается платить.

По крайней мере, он и сам получил вчера удовольствие.

И вчера же без малейшего напряга отдал хозяйке свой загранпаспорт: понятно, что обещанную ей неделю они проведут не дома.

Было уже почти шесть вечера по местному времени, он спустился по трапу и принюхался.

Пахло странно, он не мог сообразить, что это такое, может, сопки, круто спускающиеся к аэропорту, может, не видимое отсюда море, то ли он забыл, то ли раньше не так остро чувствовал запахи, а сейчас вот чутье обострилось, и вдруг он вспомнил.

Так пахло, когда он выходил из отеля в Карфакане.

И в очередной раз встретил того носатого с жесткой черной щеточкой усов и красными глазами навыкате.

Запах беды — вот как это можно назвать.

Он отмахнулся от запаха, как от наваждения или случайной, дурной бабочки, и пошел к выходу с поля.

Минуя аэровокзал, к воротам, которые были на том же месте, что и много лет назад, когда он в последний раз улетал отсюда.

Тогда Банан просто посмотрел на них из окна автобуса, увозившего его к самолету. Рядом были мать с отцом, Мартышка стояла у ворот и махала рукой.

Он увидит ее через час, максимум полтора, до города не близко, и он еще не знает, на чем поедет.

На такси, на экспрессе или в маршрутке.

Что подвернется под руку, на том и поедет.

Первой подвернулась маршрутка.

По дороге за окном ненадолго появилось море, но после Аравийского оно показалось ему каким-то не то неухоженным, не то просто встопорщенным, совсем не таким, какое иногда снилось ему ночами.

Раньше.

Когда-то, когда оно ему действительно снилось.

Они въехали в город, и он с любопытством уставился в окно.

Застройка не очень изменилась, только сделалась пониже и погрязнее, к надписям на русском добавились вывески на английском и с иероглифами.

И было все так же влажно, а за окном виднелось очень низкое серое небо, как всегда в июне, когда почти каждый день идут дожди.

Они повернули на очередную улицу, и тут он увидел знакомый дом, стоявший вторым по ходу движения, четырехэтажный, с нелепыми колоннами и большим каменным крыльцом, он даже пересчитал ступени — все правильно, пять…

Значит, пора выходить.

В этом доме жил когда-то его одноклассник.

Банан попросил шофера притормозить, выскочил на пошкрябанный, чуть не заплесневелый асфальт и понял, что все же вернулся.