И никого, кроме него и консьержа.

Настоящий отель-призрак, честное слово! Наваждение аравийской ночи, хотя грузный и предупреждал, что это местечко — так себе. Захотелось побыстрее сбросить с себя липкое ощущение чего-то чуждого и неприятного, странного, как весь сегодняшний день.

Первый день тридцать первого года жизни.

Максим быстро спустился вниз и обратился к консьержу.

— The beach, — спросил он. — Where is the beach?

Консьерж заулыбался, молча выбрался из-за стойки и пошел впереди Максима, странный ночной поводырь под стать странному отелю, и уши у него большие, как у летучей мыши, летучая мышь плавно показывала Максиму дорогу, запахло водой, пляж, как выяснилось, совсем рядом, в десяти метрах, только выходить нужно через заднюю дверь — отель стоял к пляжу задницей.

Мышь взмахнула крыльями и скрылась в освещенном дверном проеме, а Максим разделся и вступил в теплую воду залива.

Было мелко, серебристая лунная дорожка уходила вдаль, к противоположному берегу, который не увидеть и днем. Максим прошел несколько метров, а потом нырнул в горько-соленую воду. Вынырнул, отфыркался и медленно поплыл брассом вдоль дорожки. Он был в аквариуме. Он был большой экзотической рыбой, было душно и влажно, и вода была теплой-претеплой, но призрачное наваждение вдруг исчезло, как и липкое ощущение чего-то чуждого и неприятного, ему стало просто хорошо, он сплевывал попадавшую в рот соленую воду и плыл, а дорожка покачивалась рядом, наконец Максим развернулся и направился к берегу, он чувствовал, что устал, все, на сегодня хватит, а завтра — дай бог! — он уже окажется в океане, ведь завтра наступит второй день тридцать первого года его жизни, и надо сделать себе подарок, опять увидеть океан, пусть и другой, совсем не тот, в котором он плавал, когда его только начали называть Бананом…

Песок на берегу был теплый, Максим накинул на себя полотенце и пошел к отелю.

Вместо знакомого консьержа сидел другой, темнолицый, видимо, уроженец Индии.

— Good evening! — сказал Максим.

— Good evening! — приветливо отозвался новенький.

Максим поднялся в номер, натянул джинсы и рубашку с короткими рукавами и подумал, что наконец-то может несколько дней не надевать носки.

И что сейчас он спустится в бар, выпьет кофе, а потом чего-нибудь перекусит в ресторане, хитрый грузный заказал номер с одним только завтраком, но Максима это теперь не разорит.

Призрачный отель был все так же пустынен, однако в баре кто-то сидел.

Максим подошел к стойке и попросил кофе.

На соседнем табурете пил что-то явно алкогольное коренастый плотный мужчина с красным лицом. Под крючковатым носом щеточкой топорщились густые черные усы, а глаза были красные, под цвет лица, и навыкате.

— Not for Muslims! — сказал краснолицый, зачем-то ткнув пальцем в свой стакан, и ухмыльнулся.

Максим улыбнулся, посмотрел на бармена и подмигнул.

Бармен улыбнулся в ответ, достал из-под стойки бутылку, плеснул из нее в стакан, бросил туда лед и протянул Максиму.

Максим отхлебнул кофе, а потом глотнул из стакана.

Бармен нажал на кнопку магнитофона, и внезапно раздались знакомые звуки старой песни про желтую подлодку. «We all live in the yellow submarine, yellow submarine, yellow submarine!» — пел гнусавым голосом битл Ринго, Максим пригубил еще виски и полез в карман за сигаретами.

— Not for Muslims! — повторил тем же гнусавым голосом загадочный краснолицый человек, поставил стакан на стойку и, покачиваясь, пошел прочь.

К тому времени, когда Максим отправился в ресторан, отель вновь был абсолютно пуст, а из бара доносилась тягучая арабская танцевальная мелодия, в такт которой консьерж столь же тягуче постукивал костяшками пальцев по краешку стойки регистрации.

Плавать Банана научила старшая сестра.

И это она первая назвала его Бананом.

В отместку.

Они чего-то не поделили, и он, маленький и плачущий, сказал ей:

— Ты не сестра, ты макака!

— Уж лучше мартышка! — ответила сестра, а потом подумала и добавила: — А ты тогда просто банан! Понял?

Он заревел еще сильнее, быть бананом ему не хотелось.

— Дурачок, — нежно сказала сестра. — Они ведь вкусные, а ты у меня самый вкусный младший братец!

— Тогда ты Мартышка! — проговорил он сквозь слезы. — Если я Банан, то ты Мартышка, согласна?

— Согласна, согласна, — уже выбегая из комнаты, крикнула сестра. Звонил телефон, надо было взять трубку.

Она была на четыре года старше, и ей уже вовсю названивали подруги.

А еще через четыре года ей стал звонить Палтус.

Банану было одиннадцать, Мартышке — пятнадцать.

Серега был на год старше нее.

Палтусом его прозвала тоже сестра.

— Ты плаваешь круто, как палтус! — хихикнула она, когда этот тип вылез из воды прямо перед их носом.

Они оттягивались на пляже Спортивной Гавани. Банан валялся на песке, а сестра стреляла глазами вокруг — в ней уже вовсю бушевал гормон.

— Гормон бушует! — говорил отец, посматривая на дочь.

— Гормоны! — поправляла мать. — Гормоны бушуют!

— «Гормон» звучит лучше, — уперто повторял отец, и мать умолкала.

— Какие у твоего брата клевые бицепсы! — воскликнул этот тип, упав рядом с ними на песок. И добавил: — Меня зовут Серегой…

— Банан! — представился Банан.

— Мартышка! — сказала сестра.

— Эй, — сказал тип, — какие-то вы это…

— А ты — Палтус, — подхватила Мартышка. — И не спорь!

Тип не стал спорить, зато в тот же вечер он позвонил им два раза, а на следующий — три, и так продолжалось до тех пор, пока взбесившийся отец не ограничил число ежевечерних звонков одним-единственным. По крайней мере в течение учебного года.

Но Палтус звонил каждый день, хотя — как подозревал Банан — они с Мартышкой и без того каждый день виделись.

Каждый день наступившей осени, когда над сопками — лишь голубое небо и до неприличия яркое солнце, море приобретает еле заметный стальной отлив, и волны постепенно становятся все мощнее, и становятся массивнее их белые гребешки.

Последний раз той осенью они купались тридцатого сентября, у дальнего маяка на мысе. День выдался безветренный, вода уже была холодной, но солнце грело почти как летом, и Палтус с Мартышкой плескались в отливной волне, пока Банан бродил по мелководью и собирал большие, приоткрывшие створки и странно дышащие раковины, поросшие колючими бурыми водорослями, крепко пахнущими солью и йодом, как и весь находящийся там, за спиной, город.

Даже зимой он пах солью и йодом, пусть и не так сильно. Промозглая, с сильными ветрами и редким снегом зима набирала силу лишь к февралю, в марте ветер становился теплее, небо затягивалось тучами, снег таял, в апреле уже шли дожди. Лед на заливе вскрывался, освобожденное море казалось свинцовым, барашки на волнах из белых становились желтоватыми.

А Палтус все звонил Мартышке каждый вечер, как по расписанию, но у Банана была своя жизнь, и он не лез в дела сестры.

Летом ему должно было исполниться двенадцать, зима достала, пришедшая с теплыми ветрами и низким серым небом весна успела утомить, хотелось лишь одного — чтобы скорее наступили большие каникулы и прошел его день рождения, ведь как раз вскоре после его дня рождения море прогревалось настолько, что уже можно было не просто с визгами заскакивать в воду, но плавать подолгу, ныряя и выныривая, отфыркиваясь, вновь ныряя и собирая морских ежей, трепангов, а если повезет — большие, аккуратные, похожие на рукодельные китайские веера морские гребешки.

Но лето выдалось ненастное, шли муссонные дожди, изо дня в день — теплые, но мощные. Даже море от них стало чуть коричневатым. Так было весь июль, и ни одного трепанга, ни одного морского гребешка Банану не удалось поднять со дна.

Лишь первого августа муссоны кончились, и внезапно напала жара.

Он полдня провел на городском пляже, почти не вылезая из воды, пока наконец не замерз и не проголодался так, что живот свело, как порою сводит в воде ногу судорога.