Напряжение битвы усиливалось, как усиливается ливень, когда гроза на исходе и на горизонте проглядывает голубое небо.

Наблюдая за тем, как развиваются события, Ватутин все больше понимал: гитлеровцы долго не выдержат. Они рассчитывали на стремительность, а их вынудили к длительной, изнуряющей битве, в которой сможет победить лишь тот, у кого не только больше сил, но и больше выдержки, упорства. События ближайших дней подтвердили это.

Восьмого июля с согласия Ставки генерал Москаленко со своей армией перешел в контрнаступление. Его войска продвигались медленно, но все же продвигались.

Правда, в этот же день на другом участке фронта Манштейн нанес удар по центру армии Крученкина, стремясь привлечь сюда резервы Ватутина и в то же время расширить прорыв к востоку. Свои неудачи в наступлении на Обоянь враг решил возместить ударом на Корочу. Но армия выдержала и этот нажим.

Девятого июля, по плану Гитлера, Манштейн должен был овладеть Курском, но он даже не сумел вывести свои танки в назначенный срок к Северному Донцу. А между тем резервы его 4-й танковой армии уже были исчерпаны.

Одиннадцатого июля войска Манштейна, получив подкрепление, перешли в новое наступление на Прохоровку с запада и юга. Танковое сражение продолжалось всю ночь и на другой день достигло наивысшего напряжения…

Широки поля вокруг Прохоровки. Залитые солнцем, они в мирные дни дышат благоуханной свежестью полевых цветов, колышут волны желтой пшеницы. А сейчас здесь клокотало невиданное сражение.

Тысячу танков собрал Манштейн под Прохоровкой, не зная о резервах Ватутина. И вот навстречу танкам Манштейна утром 12 июля из села Прелестное двинулись сотни тридцатьчетверок. Это армия генерала Жадова, прибывшая из резерва Ставки, заняла боевые рубежи и теперь шла на сближение с фашистскими танками, которые, выстроившись в виде огромной буквы «П», двигались к позициям гвардейцев. А над полем боя танков «миги» и «лаги» вели напряженные воздушные бои с «мессершмиттами» и «юнкерсами».

Густой дым тяжелыми волнами заволок сияющую на солнце степь. Танки горели, и черное чадное пламя пожирало посевы. Солдаты умирали, падая лицом в зеленую, пахнущую ромашкой траву.

Гитлеровцы, в воображении которых с новой силой возникли картины их разгрома под Москвой и Сталинградом, уже не верили, что чудесное русское лето, напоенное солнцем, запахом трав, буйно росших на раздольных полях, когда-нибудь будет принадлежать им. Нет, это были чужая земля, чужой воздух, чужое лето.

Манштейн снова проиграл. Ватутин собрал свои резервы как раз восточнее Прохоровки, где они и сослужили свою великую службу.

Вечернее солнце как будто с удивлением смотрело на картину, которую освещало первый раз с тех пор, как загорелось на небе. На полях и на склонах холмов догорали «тигры» с черными крестами. Вот, вздыбившись, застыли в смертной схватке «пантера» и тридцатьчетверка. Еще подбитый танк, еще… А вот наше орудие, раздавленное гусеницами… Но и сам вражеский танк далеко не ушел. А вот, у края окопа, лежат три бойца. У одного из них зажата в руках так и не кинутая им в машину противотанковая граната. На обочине дороги, уткнувшись в кювет, стоит большой штабной автобус. На распахнутых зеленых дверцах нарисован желтый дракон с тремя головами — опознавательный знак эсэсовской части.

К вечеру 12 июля, потеряв более четырехсот танков, фашисты перестали рваться к Курску. Более того, они кое-где начали отходить, а Ватутин усилил нажим. В бой были введены армии Жадова и Ротмистрова. Противник снова начал отходить.

В тот же день по приказу Ставки перешли в наступление войска Западного и Брянского фронтов, расположенные севернее и восточнее Орла. И к 15 июля за три дня фронт противника был прорван на протяжении сорока километров и наши войска продвинулись в глубину вражеской обороны, освободив более пятидесяти населенных пунктов.

Красная Армия и здесь, и еще дальше, на севере — по всему фронту — наращивала свои удары. Орловская группировка противника распадалась, и ее уже громили по частям.

Курбатов хорошо представлял себе штаб полка, раза два был и в штабе дивизии, что же касается штаба армии и штаба фронта, то о них он только слышал. Он считал, что штаб фронта обязательно должен располагаться в глубоких блиндажах и допускаются туда лишь немногие, знающие особые пароли.

Но вот запыленная полуторка, на которой ехали бойцы, остановилась у железнодорожного переезда, невдалеке от станции Ржава. Из кабины высунулся шофер и крикнул:

— Эй, орлы, приехали! Вылезайте!

Курбатов огляделся и увидел обычные глинобитные домики. Около некоторых из них похаживали часовые. Под деревьями стояли машины. По тропинке, вьющейся рядом с дорогой, шли два полковника и о чем-то беседовали, не обращая никакого внимания на приехавших. Следом за полковниками шел высокий, худощавый генерал. Он свернул в сторону и скрылся между хатками.

Вот тебе и штаб фронта — в обычной деревне!

А минут через пятнадцать он уже стоял перед усталым немолодым майором, работником политуправления, который втолковывал ему, где находится баня, где столовая и где хатка, куда надо будет отправиться ночевать.

Перед тем как отпустить Курбатова, майор критически оглядел видавшую виды, выгоревшую на солнце гимнастерку сержанта и, покачав головой, смущенно сказал:

— Гимнастерка-то у тебя… Ты уж ее постирай, что ли. Все же перед командующим стоять будешь…

Кроме Курбатова, артиллериста и сапера, с которыми сержанта свела фронтовая дорога, в штаб было вызвано еще человек пятнадцать, отличившихся на разных участках фронта.

Вручение орденов должно было состояться на следующий день, утром, а до этого можно было отдыхать. Курбатов помылся в бане, устроенной в блиндаже, более часа просидел в столовой у связистов и неторопливо ел праздничный обед. Их всех угощали каким-то особенно вкусным пловом, а затем, на третье, дали по большому куску самодельного торта.

Правда, Курбатов тревожился, как бы не узнал его Ватутин и не получилось каких-либо осложнений. Сам решил не напоминать о себе командующему. Одно дело случайно поговорить на дороге и совсем другое — здесь, в штабе, когда вокруг так много начальников.

На другой день, утром, майор построил награжденных в две шеренги, устроил перекличку и затем повел их строем в глубину густого сада. Здесь, на небольшой площадке, уже стоял стол, покрытый красной материей, и на нем лежали коробочки с орденами. Майор скомандовал «Вольно», ушел было куда-то, но тут же вернулся.

По тому, как быстро шел майор, по-строевому взмахивая руками и несколько торжественно неся голову, бойцы поняли: сейчас появится и командующий, и подровнялись, приняли, что называется, бравый вид.

И действительно, следом за майором появился Ватутин. Вместе с ним к столу подошли еще несколько генералов…

Все время, пока Ватутин говорил, обращаясь с поздравлением к награжденным, Курбатов смотрел на его лицо и, заметив, что командующий глядит на него так же, как и на других, успокоился. Не узнал!..

Майор вынул из папки приказ, отпечатанный на машинке, прочитал его и стал по алфавиту вызывать награжденных. Первым к Ватутину подошел артиллерист Анищенко — красный, смущенно-радостный.

Ватутин подал ему орден левой рукой, а правой крепко пожал руку и сказал несколько слов, которые Курбатов не слышал. В ответ Анищенко быстро и неуклюже кивнул головой, повернулся и пошел в строй. Затем майор вызвал сапера Дементьева — коренастого, русоголового. Тот, прежде чем пойти, вдруг с беспомощной улыбкой оглянулся на товарищей.

Курбатова вызвали пятым или шестым. Ощущая холодок от волнения, сержант пошел прямо на Ватутина, быстро взял орден, пожал руку.

— Поздравляю, товарищ Курбатов, — сказал Ватутин. — Желаю вам получать ордена почаще…

Курбатов уже собрался повернуться, чтобы отойти, ко Ватутин остановил его:

— А ведь мы, товарищ сержант, где-то уже встречались!