Я сделала кислое лицо:

— Смешно… Бобби Мэллори сказал очень похожую вещь.

— Любой благоразумный мужчина сказал бы то же самое. Ну ладно. Позволь заполучить историю нападения. Все, что я имею, это пока эскиз, который враги выдают полиции. Тебя показывали вчера по всем четырем каналам телевизионных новостей, если это придаст тебе ощущение большей значительности.

Нет. Это стало моим разоблачением. Кто бы ни пытался бросить меня в южночикагское болото, он теперь знает, что я ухитрилась выползти. Значит, уже не было никакого смысла просить Мюррея сохранить в тайне историю нападения: я рассказала ему все, что могла.

— Я беру свои слова обратно, Варшавски, — сказал он, когда я закончила. — Даже при наличии опущенных подробностей эта история вызывает содрогание. Ты скрываешь то, что тебе больно.

Несмотря на это, он пытался вытянуть из меня побольше подробностей, успокоившись только, когда принесли ленч — цыпленка с разваренным горохом. Он убрался, последовав за разъяренной женщиной, которая перенесла пластическую операцию. Меня по всей строгости отчитал старший по этажу, отвечающий за прием посетителей, посетовав, что мою соседку отлучили от ее постели мои частые визитеры. Мюррей в частности, который вперся к нам в палату, заняв собой все свободное пространство, подобно медведю-гризли, и моя соседка столько раз прошлась на его счет, что он удалился в некотором замешательстве. После ленча появилась изящная азиатка и сообщила, что доктор Хершель назначила мне глубокие прогревания в кабинете физиотерапии. Она принесла мне больничный халат, так как надо было спуститься вниз, чтобы попасть на процедуры. Несмотря на то, что я была раза в два выше и крупнее ее, она заботливо помогала мне пересесть в кресло-каталку и отвезла в физиотерапию, помещавшуюся в недрах госпиталя. Я с приятностью провела целый час, в течение которого мне делали компрессы, глубокое прогревание, завершившееся десятиминутным подводным массажированием всего тела. Когда моя сопровождающая доставила меня обратно в палату, я настолько расслабилась, что была готова тут же отойти ко сну. Однако этому не суждено было случиться: я обнаружила Рона Каппельмана, сидевшего в кресле для гостей. Увидев меня, от отложил подшивку газет и протянул мне горшок герани.

— Вы, несомненно, выглядите сегодня лучше, чем я мог предположить двадцать четыре часа назад, — спокойно констатировал он. — Очень сожалею, что не принял всерьез вашего соседа; я просто предположил, что произошло что-то и вы не пришли. Я до сих пор не могу понять, как ему удалось заставить меня отвезти его туда.

Я скользнула в постель и улеглась.

— Мистер Контрерас… несколько озабочен, по крайней мере, моим благополучием, но на сегодняшний день я совершенно не в состоянии бороться с этим. Вы выяснили что-нибудь об отчете по страхованию? Или о том, почему Юршак был назначен попечителем?

— Вы выглядите так, будто вам следует позаботиться о выживании, а не о пачке устаревших бумаг, — неодобрительно высказался он.

— А что, их статус изменился? Во вторник вы проявили большую заинтересованность в отношении этих документов. Почему же они вдруг превратились в устаревшие бумаги?

Моя идея прилечь оказалась не самой лучшей, ибо меня еще больше клонило в сон. Я подняла изголовье кровати, чтобы можно было сидеть.

— Потому что вы ужасно выглядели, когда мы с этим пожилым господином тащили вас через изгородь. Похоже, эти бумаги не стоят таких страхов.

Я искала в его лице признаки угрозы, лжи или чего-то в этом роде, но оно демонстрировало лишь мужскую озабоченность. О чем это могло говорить?

— А не из-за них ли меня затащили в болото? Из-за этого отчета «Маринерз рест»?

Его поразили мои слова.

— Я решил, что это потому, что мы поговорили об этих бумагах, а затем вы не явились на встречу.

— Вы говорили кому-нибудь, что у меня есть это письмо, Каппельман?

Он подался вперед на краешек стула, а его губы вытянулись в тонкую линию.

— Мне начинает не нравиться, что беседа наша принимает такой оборот, Варшавски. Вы пытаетесь намекнуть, что я предпринял кое-что, чтобы это случилось с вами вчера?

Это был третий доброжелатель за сегодня, настрой которого я изменила спустя несколько минут после его прихода.

— Я пытаюсь уверить себя, что вы ничего не предпринимали. Послушайте, Рон, все, что я знаю о вас, так это то, что у вас был короткий роман с моей старой подругой. Мне это ни о чем не говорит… я имею в виду, что однажды я была замужем за парнем, которому не доверила бы и хлева с поросятами. Все это лишь доказывает, что гормоны куда сильнее, чем мозги. Об этих документах я говорила с вами и еще с одним человеком. Если в них причина того, почему меня вчера бросили в болото — а это еще большой вопрос, ибо я просто не знаю этого, — то это должно было случиться по вине одного из вас.

Он сделал сердитое лицо.

— Хорошо, полагаю, я могу согласиться с этим. Просто не знаю, как убедить вас, что я не нанимал этих подонков. Могу дать… честное слово бойскаута. Я был им однажды, лет тридцать назад или около того. Вы примете это как доказательство моей честности?

— Я приму это на заметку. — Я снова опустила кровать — я была слишком уставшей, чтобы пытаться давить на него и дальше. — Документы доставят мне завтра. Вы все еще хотите попробовать заняться этими бумагами?

Он нахмурился:

— Вы и вправду такая хладнокровная самка, как кажетесь? Всего лишь за день до этого вы были на волосок от смерти, на следующий уже готовы опять идти по следу. Сам Шерлок Холмс не упрекнул бы вас. Да, я полагаю, что все еще хочу увидеть эти проклятые документы. Я заеду около шести, если они позволят вам уйти домой. — Он встал и указал на герань. — Не ешьте их — это для души. Постарайтесь извлечь удовольствие, глядя на них.

— Очень смешно, — проворчала я ему в спину.

Прежде чем он исчез, я уже провалилась в сон. Когда снова проснулась около шести, в кресле для посетителей сидел Макс. Он читал журнал со спокойной сосредоточенностью, но когда заметил, что я проснулась, аккуратно сложил чтиво и убрал его в портфель.

— Мне следовало появиться здесь немного раньше, но, боюсь, я был слишком занят весь день! Лотти сказала, что ты в порядке и что тебе ничего не нужно, только отдых, чтобы совершенно оправиться.

Я запустила пятерню в волосы. Они казались мне спутанными и слипшимися, что вызвало у меня чувство неудобства. Я осторожно взглянула на Макса.

— Виктория. — Он взял мою левую руку и сжал ее двумя своими. — Я надеюсь, что ты сможешь простить мои жестокие слова, сказанные несколько дней тому назад. Когда Лотти рассказала мне, что с тобой случилось, я действительно почувствовал глубокое раскаяние.

— Нет, — неловко возразила я. — Ты не несешь ответственности за все, что случилось со мной.

Его ласковые карие глаза проницательно смотрели на меня.

— Ничего не проходит бесследно в нашей жизни. Если бы я не довел тебя до бешенства, говоря о докторе Чигуэлле, ты не стала бы действовать так безоглядно и не попала бы в беду.

Я хотела было ответить ему, но смолчала. Если бы он не привел меня в бешенство, я не потеряла бы хладнокровия и прихватила бы вчера оружие с собой, отправившись на пробежку. Может быть, я невольно подвергала себя опасности, чтобы отмести его упрек.

— Но я действительно чувствую за собой некую вину, — сказала я вслух. — Ты был недалек от истины, понимаешь. Я надавила на Чигуэлла, потому что он разозлил меня. Поэтому, возможно, я и явилась последним толчком к попытке самоубийства.

— Поэтому, возможно, нам обоим стоит извлечь урок и научиться быть осмотрительнее, прежде чем ринуться в бой.

Макс встал и преподнес мне изумительный букет цветов в китайской фарфоровой вазе.

— Я понимаю, что завтра ты уйдешь отсюда, но возьми их с собой для поддержания духа, пока твои бедные мышцы не перестанут ныть.

Макс был знатоком восточного фарфора. И ваза, похоже, была из его собственной коллекции. Я постаралась, чтобы он понял, как приятен мне этот его жест. Он принял мою благодарность с обычной для него приветливой учтивостью и вышел.