Алонов смотрел, как Хрипунов бережно ступал по жесткой, колкой траве босыми белыми ступнями. Он не спешил и внимательно смотрел под ноги, оберегая непривычные голые подошвы.

В середине трясины осталось запавшее место. От него во все стороны разбежались глубокие трещины, и к нему вела дорожка поломанной корки. Впадина постепенно заплывала. После одного-двух дождей натянется новая корка…

Солнце заходило. От ковыльного плато надвигалась тень, чтобы закрыть старый солончак.

Судареву эта ночь казалась особенно неприятной и холодной. Пусть температура воздуха и была выше, чем предыдущей ночью, но зато здесь, в низине, очень сыро. От всех этих озер, связанных с каналом, после захода солнца повеяло влагой, туманом. В начале ночи испарения были еще не очень сильными — они не закрывали звезд на небе. Но чем глубже становилась ночь, тем плотнее ложился туман. Его зябкая туча, вставая и уплотняясь, постепенно гасила звезды. Туман сгущал мрак и вызывал озноб.

Судареву не спалось — что-то мешало. Это было не беспокойство, не тревога, может быть, нетерпение: такое состояние знакомо многим из тех, кто завершил большое, трудное дело. Все равно какое…

Была вложена часть себя, было пережито большое напряжение, был риск, а в деле Сударева риск был велик и длился долго. Риск продолжал длиться, но спад уже наступил, явилось какое-то подобие разочарования — будто нечего делать. Собранные в одно внутренние силы человеческой личности приходят в беспорядок: не всегда ощущение успеха приносит покой чувствам и отдых мозгу.

От бессонницы Судареву чудилось, что у него начинается грипп. Чушь, убеждал он себя, — все это от утомления и лишений последних суток. Давно он так не работал. Показывая всем пример, Сударев посадил больше кубышек, чем старательный Хрипунов, и значительно больше Фигурнова. Не давая себе жиреть и раскисать, Сударев избег этих опасностей, грозящих многим мужчинам в возрасте около сорока лет, атлетической тренировкой, гигиеной, закалкой. Сейчас его тяготило ощущение нечистоты тела — он слишком баловал себя ваннами, душами, растиранием жесткими полотенцами.

Бесплодные часы бессонницы досаждали. Было жестко и неудобно лежать, затекали руки от непривычного положения. Плохой бивак. Сырые ивовые сучья дымили, дым лез в горло. Но это мелочи. Главное, что дело сделано, сделано… Клебановский оказался лучше, чем подумал Сударев с первого взгляда. В пути и на работе Клебановский вел себя хорошо, степь он действительно изучил, не спорил и слушался. Каков бы ни был Клебановский, Сударев все равно сам пошел бы в степь, сам работал и следил за другими. Французы говорят: кто хочет, чтобы ему хорошо служили, служит себе сам. Не будь присмотра — содержимое драгоценных целлулоидных коробок могло быть растрачено в какой-то мере впустую…

Когда Сударев опять проснулся, костер совсем погас. Пришлось растолкать Хрипунова. Сударев лениво, вполглаза, смотрел, как заспанный человек, стоя на коленях, дул на угли. Разлетался хлопчатый пепел. Хрипунов лег и мгновенно заснул. Сударев позавидовал. Он испытывал раздражение против неудобств, свойственное людям, привыкшим к комфорту.

Если Хрипунов будет опять храпеть — ему не спать… Хрипунов имел свои положительные черты, был молчалив, выдержан. Он безропотно тащил тяжелый груз и прилежно работал, хотя физически был слабее остальных. Сударев вспомнил, как вечером, собирая топливо для костра, Хрипунов и Клебановский развлекались полушуточным, полусерьезным спором: как поделить доли Махмет-оглы и Фигурнова. Клебановский утверждал свое право на бо?льшую часть — на три четверти. Ведь он поработал, изучая степь. А проводник все равно что рулевой. Хрипунов доказывал — «настоящие товарищи» должны делиться поровну. Человек начитанный, он с какой-то непонятной Судареву иронией ссылался на практику флибустьеров и кондотьеров. «А я новатор, первооткрыватель, — возражал Клебановский. — Я здесь бродил в одиночку. Я не пропаду зазря, как Санька».

Около топи Клебановский предупредил Сударева, что под невинной сухой коркой лежит очень опасная ловушка. «Ничего не сделаешь», — шепнул он хозяину. Не считая возможным явно бросить Фигурнова, Сударев не случайно посылал вперед Хрипунова: рисковать проводником Клебановским — было бы глупо.

И все же, думал Сударев, попади он в трясину, его спутники действовали бы иначе: деньги, цена за работу зависели от Сударева. Не бросают так просто того, в чьей жизни материально заинтересованы.

При мысли о возможности попасть в трясину Судареву сделалось не по себе: дьявольская штука! Но гибель Фигурнова не произвела большого впечатления на нервы Сударева. Бесспорно, вид был угнетающий, и нечего было глазеть до конца. Однако в каждом событии есть и недостатки и достоинства. Дальнейшая связь с Фигурновым представлялась Судареву не слишком-то желательной. Вопреки рекомендации Клебановского, Фигурнов вел себя уголовником чистейшей воды. Этот тип не имел выдержки, задирал товарищей до ссор, был дерзок, подчинялся, по собственному выражению, «со скрипом», раздражал хвастливой самоуверенностью. В дальнейшем, получив крупную сумму денег, он мог причинить… нет, обязательно причинил бы большие хлопоты. Он собирался купить автомобиль. Сударев объяснил ему легкомыслие такого поступка, но без большого, чувствовалось, успеха. Клебановский советовал Фигурнову перекупить у выигравшего облигацию: поезжай в Свердловск, покрутись по сберкассам; схватишь облигацию, получишь по ней — вот тебе и деньги на машину, никто не придерется. В ответ Фигурнов смеялся — я, мол, сам умный.

Да, и едва не напортил в первый день именно Фигурнов. Конечно, молодого охотника, встреченного в степи, нужно было устранить. Слишком явное удивление, любопытство и недоверие было написано на его лице. Да и не будь написано… Клебановский заверял, что эта степь совершенно безлюдна. Он был прав — человек встретился лишь однажды. Тем более легко было избавиться от нежелательного прохожего. Но не так нужно поступать. Нужно было позвать его, познакомиться, пригласить ночевать — словом, действовать без спешки, наверняка… А пока Сударев обдумывал, Фигурнов изготовился к стрельбе…

Человек дела, Сударев винил и себя. Он слишком доверился Клебановскому, восхвалявшему искусство стрельбы Фигурнова. Да и самому Клебановскому захотелось пострелять по живой мишени. Что толку в том, что оба объяснили свой промах непривычкой к новому оружию. Объяснение правильное. Сам Сударев был мастером стрельбы из пистолета, револьвера — национального оружия его родины. Привычка к данному оружию — все. Спешка Фигурнова завершилась глупой потерей Махмет-оглы. Пришлось тащить на себе лишний груз. Замедлилась работа — убитый не был лишним человеком.

Сударев не был охотником до праздных размышлений. Судьба молодого прохожего его не интересовала. Жив или умер… Вероятно, ослабев от раны, он не сумел добраться до населенного пункта — слишком далеко. Но если и жив, то будет молчать. Не дурак же он, чтобы обвинить самого себя в убийстве. Мысль бросить тело Махмет-оглы в болотце и прикрыть его срубленным деревом принадлежала Судареву. Схема представлялась такой: молодой человек, убив Махмет-оглы и будучи сам ранен, затащил труп в воду и накрыл его деревом. Это он мог сделать и будучи раненным, а копать землю одному, без лопаты — трудно. Подобная версия годилась и в том случае, если бы труп молодого охотника нашли в степи, и в том, если бы он остался жив и событие в какой-то мере вышло наружу.

Впрочем, все это пустое, ныне совершенно неважное. Следов дела никто не найдет, никак. Вот что существенно.

И Сударев постарался представить себе, как здесь весной закишит саранча. Забавно было бы взглянуть. Право же, забавно… Заметят поздно. Конечно, огонь, яды… А саранча рассыплется во все стороны, перелетит через все кордоны. Сорок пять миль в час! Дикая плодовитость! Поднимется суматоха. Здешние ученые установят новый вид, начнутся споры. Никто не догадается, кто-нибудь выдвинет теорию о развитии нового вида самопроизвольно, в глухом, малоизвестном углу, в каких-то особых условиях. А поля уже будут пустыней… Да, первые известия о появлении саранчи в России…