Четверо стариканов так и сидели. Один сплюнул мокроту и произнёс гнусавым голосом:

— Мудак ты, Зина, я ведь говорил, что твои шахматы рано или поздно кого-нибудь из нас на тот свет отправят!

Гнусавый старик оказался прав. Альберт Зарецкий скончался в больнице на следующий день. До пенсии ему оставалось немногим меньше тринадцати лет…

На солнце серебряные зубные пластинки Светы блестят ослепительно — стоит ей только улыбнуться. А улыбается она часто, особенно когда рядом со мной.

— Чего ты хочешь, дорогой? — спросила Света.

— Чего я хочу? Чего же я хочу… Знаешь, Свет, первым делом я хочу, чтобы ты перестала называть меня дорогим. Вторым делом…

— Перестала так называть? — её серые глаза хищно сверкнули. — А как же тебя называть, дорогой? Дешёвым? Или ещё как? Глупый ты, я ведь тобой очень дорожу, вот и называю дорогим. Дорогой!

На личике вспыхнуло ехидство.

— Дорогой, дорогой, дорогой! Дорого-дорого-дорогой! Бе-бе, — Светка высунула розовый язычок и подразнила, как глупый ребёнок.

— Прекрати.

— Нет! Бе-бе-бе!

— Да прекрати ты!

Я схватил непослушные запястья, и после недолгой борьбы завёл ей их за спину. Мы прижались друг к другу. Непозволительная близость. Щекой я чувствовал жар дыхания. Пахло из девичьего ротика кисловатыми яблоками и мятой.

— Хих, — выдохнула она и поцеловала меня в щёку, да так, что немного задела уголок губ!

— Ты что делаешь, дура? — я вмиг высвободил Светку из захвата. Да что там высвободил, от неожиданности я отпихнул её метра на два от себя. Диву даюсь, как она на ногах удержалась.

— Ты от меня как от жабы мерзкой отмахиваешься!

В её серых глазах собрались грозовые тучи, губы обиженно поджались. Казалось, ещё чуть-чуть, и она заревёт.

— Свет очей моих, что ты глупое такое говоришь?

— Не переводи всё на шутку, надоело уже.

— Но я ведь не шучу, о прелесть дней моих суровых, голубка стройная моя…

— Надоел ты мне, надоел! — Светка цокнула каблуком.

Не знаю… я не слишком разбираюсь в людях, особенно в выражениях их лиц… но мне тогда показалось, что Света очень несчастна. И одинока. Как никогда.

И виной этому я.

Но, с другой стороны — почему я? Я не виноват, что она втюрилась в меня, как наивная школьница, которой, собственно, и является. Глупые они, эти школьницы…

— Мне нужно идти, — выдавила из себя Света.

— Ну, не дуйся только, давай без этого? — я тут же догнал её.

— Отвали, — ускоряя шаг, отрезала Света.

— Отвалю, если перестанешь дуться, — я взял её за руку и легонько потянул, замедляя ход. Мы остановились. Поднявшийся ветер трепал её русые волосы.

Света молчала. В грозовых тучах начали появляться крошечные солнечные просветы. Хороший знак.

— Свет, ну перестань, глупенькая, разве я того стою?

Она не ответила.

— Дорогая, я немного переборщил, извини меня. Я не хотел. Даже не знаю, как это получилось.

— Я всё равно на тебя дуюсь. Оттолкнул меня, как лягушку скользкую.

— Что мне сделать, чтобы ты перестала дуться?

— Поцелуй меня в щёчку, Говард.

Я выполнил просьбу. На этом и расстались. Довольная, как объевшаяся сметаны кошка, Светка направилась в сторону школы, вскоре растворившись в толпе. А я пустился по улицам — всё равно до ночной смены времени полно. Говард, хех. Не люблю своё имя. Школьных друзей всех приучил называть меня Вар. Шутники добавляли ещё Садовый. Правда, школьные годы давно позади, да и друзья разбрелись кто куда. Редко мы с ними теперь пересекаемся, очень редко… Но я особо не скучаю по ним, ведь мне сейчас есть кого приручать — пусть это и один человек, особь женского полу. Вот только Светка приручаться не хочет. Дикая она, как кошка прямо. Глупая, наивная, сама себе на уме пушистая кошка.

Люблю её, как старший брат, но не больше.

Из трещин в асфальте растёт трава, бурьян, чертополох, полынь, но иногда встречаются и другие растения, названия которым я не знаю. Но если полынь очень горька на вкус и иногда от неё тошнит, то от тех странных растений тянет на рвоту одним лишь запахом уродливых, похожих на воспалённые геморроидальные узлы, цветочных гроздей.

Гуляя по улицам я не мог не думать о Свете. Чем бы ни пытался занять мысли — рано или поздно возвращался к нашему последнему разговору. Зачем меня только чёрт дёрнул за сигаретами выйти? Ведь было ещё полпачки — на день с головой хватало. Так сидел бы себе дома, газету читал или кроссворд разгадывал и горя не знал. Хотя и сейчас я горя вроде бы не знаю. Сигареты! Так мне мысли эта глупая Светка забила… И вот слоняюсь бесцельно по улицам, о ней думая. Всегда так с ними: едва переступают порог полового созревания, выбирают себе недосягаемый объект вожделения — как правило, беднягой оказывается мужчина постарше — и преследуют этот объект, жизнь ему и себе переиначивают, а иногда и отравляют…

На пересечении улиц Советская и Адмиральская на гранитном постаменте громоздится памятник какому-то мужику с большой лысиной, в костюме тройке, сжимающему правой пятернёй нечто вроде головного убора. Ну, на самом деле про лысину и костюм я долгое время не знал, пока как-то раз не прошёлся по Адмиральской после весеннего ливня. Тогда значительная часть голубиного и вороньего дерьма была смыта — благодаря этому я и разглядел бликующую на мартовском солнце лысину цвета позеленевшей бронзы.

Хотя какая уже разница? Мёртвый памятник мёртвому человеку. Эхо давно сгоревшей в безжалостном пожаре времени эпохи, которую и в школах теперь не изучают больше одного урока в пятом классе, да и то в качестве факультативного занятия, на которое почти никто не ходит…

У кирпичной стены дряхлого довоенной постройки дома гордо громоздился сигаретный автомат. Покрытый толстым слоем пыли, с трещинами в витрине, с дырками и обрывками разноцветных проводов вместо доброй дюжины кнопок — автомат всё же был исправен. Накормив его горстью мелочи и одной бумажкой, я выбрал более-менее удовлетворяющую мои табачные предпочтения пачку «кэмэл блю», кнопка с изображением которой чудом пережила все обрушившиеся на неё тяготы. Жадно проглотив наживку, автомат недовольно стуча и скрипя выплюнул взамен мятую пачку. Принципиально не отыскивая на ней срок годности (который, наверняка, пугал седой древностью), я сунул пачку в карман брюк. Курю немного — сигарет семь-десять в день. Хотя для подавляющего большинства людей Земли эта цифра может показаться чудовищной.

Да, в наше время почти никто не курит…

В другом кармане ждала своего звёздного часа открытая пачка «мальборо», но мне захотелось попробовать курева из новой. Флегматичный верблюд вяло приглашал отведать славного табака, который в своё время так сильно любили американские солдаты. Меня не прельщала перспектива побыть в шкуре пиндоса, но вот просто покурить — милое дело.

Демонстративно затягиваясь и наслаждаясь удивлёнными, осуждающими, а порой полными отвращения взглядами прохожих, я шагал по улицам родного города. Топтал полынь, изредка спотыкаясь о выбоины в асфальте и зазоры в побитой тротуарной плитке.

Приговорив к огненной смерти три сигареты, я оказался у панельных стен родного дома. Настроения дальше слоняться не обнаружилось, и я благополучно поднялся на пятнадцатый этаж. Разумеется, лифт не работал. Разумеется, он лет пять, как не работает. Разумеется, я запыхался.

Разумеется, по дороге я вступил в лужу кошачьей мочи…

Майор Чан Вэй Кун, известный в милицейских кругах под кличкой Малыш, молчаливо разглядывал женщину.

Женщина мертва: из правого уголка губ по щеке медленно тянется тонкая багряная струйка, стеклянные глаза смотрят сквозь потолок в небо, на лице уродливая маска страха.

Да, она знала, что вскоре умрёт, и знала, кто послужит причиной её смерти…

Малыш окинул взглядом место убийства. Убогая мебель, голые стены, дешёвый линолеум, дымящаяся в пепельнице на подоконнике сигарилла — последняя в жизни хозяйки квартиры. Женщина так и не успела затянуться. В последний раз её бессмысленной жизни.