Мирабо!..

Еще так недавно это имя произносилось с обожанием и восторгом. Еще так недавно люди распрягали лошадей в карете графа, чтобы тащить ее на себе.

А теперь…

Правда, и теперь у него много обожателей. Но разве ему не известно, что напевают в рабочих кварталах:

— Мирабо, Мирабо, поменьше таланта, побольше добродетели, а не то на виселицу!..

Ишь ты! Так уж прямо и на виселицу!

Ну, до виселицы, положим, еще очень далеко; таланта у него никто отнять не может, а что касается добродетели — на черта ему добродетель?..

Мирабо хохотал жирным смехом. Он часто смеялся. Дантон почти всегда видел его веселым и беззаботным.

В этом человеке многое импонировало Жоржу. И его огромное тело, едва умещавшееся в модном камзоле, и львиная голова, обезображенная оспой, и ораторский дар, и необыкновенно громкий голос.

Казалось, это был второй Дантон, но только Дантон припомаженный, респектабельный; Мирабо был Дантоном Ассамблеи, а Дантон — Мирабо улицы…

Граф Оноре Рикетти Мирабо происходил из старинного аристократического рода. Он не украсил свой род примерным поведением: неисправимый мот, картежник, гуляка, юный Мирабо долгие годы мыкался по тюрьмам, куда усердно водворял его строгий отец.

Потом путешествовал, интриговал, много писал.

Кризис старого порядка стал манной небесной для Мирабо. Вот где можно было применить свои недюжинные способности!..

И граф очертя голову кинулся в революцию.

Когда начались выборы в Генеральные штаты, собратья дворяне отказались внести его в списки. Но Мирабо и бровью не повел. Он предложил свою кандидатуру третьему сословию и был единодушно избран.

От революции он ждал в первую очередь трех благ, в которых ему упорно отказывал старый режим: денег, почета, карьеры. Но ход событий его разочаровывал. И по мере того как революция шла вперед, Мирабо осторожно пятился назад. Он ненавидел демократию и боялся, хотя и скрывал это. Он мечтал, играя на противоречиях между двором и Ассамблеей, поставить двор в такое положение, чтобы тот стал игрушкой в его руках, а тогда были бы и деньги, и почести, и высокий сан.

Мирабо на первых порах озадачивал Дантона. Жорж никак не мог понять, чем дышит этот титан. Потом стало проясняться. Особенно после рассказов Камилла Демулена.

По стечению обстоятельств юный журналист провел у Мирабо в Версале весь сентябрь и теперь хвастал своей близостью с великим трибуном. Он без конца описывал кутежи и оргии, еженощно сотрясавшие дом Мирабо, превозносил его умение держаться и, между прочим, не скрывал, что граф одно проповедовал с трибуны и совсем другое — в интимном кругу…

Так вот оно что!.. Двуличие!.. Спекулятивная игра!.. «Мирабо, Мирабо, поменьше таланта, побольше добродетели…»

Впрочем, двуличие, по-видимому, в этом Собрании вещь обыкновенная и никого здесь ею не удивишь. Вот и красавчика Варнава, признанного вожака левых, аристократы называют «двуликим Янусом», и разве они не правы?

Кто не помнит, как аплодировал Варнав взятию Бастилии, как он оправдывал народное правосудие июльских дней, как бился на дуэли с лидером реакционеров Казалесом?..

А сейчас Варнав хлопочет о расширении прав короля, сейчас он по очень многим вопросам солидарен со своим партийным врагом Мирабо.

И удивительно ли это? Ведь Антуан Варнав — почти «белая кость», не зря он носит с таким чопорным достоинством свой пудреный парик и элегантный костюм. Варнав, так же как и его ближайшие соратники, братья Ламеты, — выходец из дворян. Правда, это дворянство чиновное, по старым понятиям — второй сорт, но богатством, образованностью и связями этот «второсортный» давно уже утер нос многим потомственным.

У себя в Дофинэ Варнав прославился как демократ. Это и привело его в Генеральные штаты, это и создало ему «левую» репутацию. Но демократизм Варнава — демократизм для избранных. Это равенство для богатых, братство для просвещенных, свобода для сильных. Народ? О, он готов рукоплескать народу, когда тот помогает осуществлению его замыслов. Народ — это орудие, которое можно и должно умело использовать. Умело! Ибо никогда не следует давать черни большего, нежели она стоит, иначе поток сметет все. И поэтому коль скоро вопрос зашел о правах короля, пусть король эти права получит и создаст необходимую преграду между потоком и избранными!

Жорж Дантон далеко не глуп. Он все видит и понимает. Сомнения уступают место уверенности.

Разве так уж далеко ушел «левый» Барнав от «правого» Мирабо? И разве можно надеяться, что подобная Ассамблея что-либо сделает для людей попроще?

Нет! Учредительное собрание и Ратуша, Мирабо, Барнав, Лафайет и Байи — это все одно и то же. Стало быть, борец против беззаконий Коммуны не найдет поддержки в Ассамблее крупных собственников. Никогда не найдет.

Так, может, довольно? Может, оставить борьбу, если она не имеет шансов на успех?

При подобной мысли Дантоном овладевала ярость. Как бы не так! Он не даст себя сломить, и не потому, чтобы уж слишком переоценивал свои силы. Но ведь с ним вместе Лусталло, Демулен, Марат, за ним весь народ Парижа — что Парижа! — всей Франции, простой народ, который эти господа так презирают, но еще так плохо знают! Наконец даже в этом поганом Собрании есть люди! Они есть, их только надо найти!

Одного он уже нашел.

Это на первый взгляд весьма забавный человечек. Внешне — плюгаш плюгашом, кажется, можно спрятать в кармане…

Дантон часто подсмеивался над маленьким и хрупким Максимилианом Робеспьером.

Чистюлька, одно слово, чистюлька! Взгляните, как отутюжен его старенький камзол, на жабо — ни складочки, башмаки вот-вот от ветхости лопнут на сгибах, а тсак блестят! Бедняк старается скрыть свою бедность. Говорят, он обходится без женщин!..

Но загляните поглубже в его близорукие глаза — и вас поразит сталь клинка. Посмотрите внимательнее на его узкие губы — и вас охватит сомнение: так ли уж хрупок этот человек?..

Когда Робеспьер поднимается на ораторскую трибуну, в его лице — ни кровинки. Голос его тих и тонок. Не в пример Мирабо или Дантону, арасский депутат никогда не импровизирует — он читает свои речи и часто запинается.

Но о чем он говорит!..

Он один, иногда при поддержке двух-трех попутчиков, отваживается спорить с этой Ассамблеей, отваживается не соглашаться ни с правыми, ни с левыми.

Он говорит «нет», когда все говорят «да».

Он один последовательно и стойко защищает права народа. Он называет народ «добродетельным» и «великим», он протестует и против королевского «вето», и против «военного закона», и против деления граждан на «активных» и «пассивных».

И его тихий голос становится подобным металлу, когда он предупреждает:

— …Говорят о мятеже. Но этот мятеж — свобода. Не обманывайте себя: борьба еще не закончена. Завтра, быть может, возобновятся гибельные попытки, и кто отразит их, если мы заранее объявим бунтовщиками тех, кто вооружился для нашего спасения?..

Ай да Робеспьер! Такого, пожалуй, в карман не спрячешь!

Сейчас Ассамблея третирует его изо всех сил. Его освистывают, стаскивают с трибуны, коверкают его имя, над ним издеваются в глаза и за глаза, устно и в печати.

Но Мирабо, сам проницательный Мирабо, уже больше не зубоскалит, а с вниманием присматривается к своему маленькому врагу. Мирабо видит то, чего не видят другие.

Видит это и Жорж Дантон.

И потому он не складывает оружия, а тщательно готовит его для новых сражений.

Господин Байи сидел в одиночестве. Советники Коммуны давно покинули большой зал Ратуши.

Пора бы и ему отправляться спать: завтра с утра предстоит масса дел. Но мэр не мог думать о сне. Сегодняшнее совещание снова разбередило рану, которая вот уже два месяца, как жжет ему грудь.

Узкое, сухое лицо господина Байи за эти месяцы высохло еще больше. Складки у щек повисли пергаментными мешками. Нос заострился, как у мертвеца.

Да, черт возьми, он явно влип не в свое дело. Зачем было ему, академику, уважаемому и почтенному человеку в летах, отказываться от науки, от астрономии и погружаться по уши в эти дрязги?..