Ко времени празднования Рождества в дворцовой резиденции в Кане в 1182 году, в котором принимали участие все члены семейства, включая опального Генриха Льва с семьей, у Генриха были трудности только со старшим сыном, если не принимать во внимание подростковых недоразумений с младшими в 1173–1174 годах. После этого Ричард стал ему послушным и полезным сыном. Но в самом начале 1183 года Генрих принимает решение, которое должно было поссорить его со вторым сыном. Он приказывает Ричарду и Готфриду принести ленную присягу Генриху Младшему. Готфрид повиновался: для Бретани это не было нововведением, но Ричард отказался, причем категорически, сделать то же самое в отношении Аквитании, поскольку, видимо, посчитал довольно необычным, чтобы при жизни отца один брат находился в ленной зависимости от другого. Ведь если старшему сыну предстояло вступить во владение наследством отца, то он, Ричард, как второй сын, должен был стать наследником матери. Это предусматривал и существовавший на то время семейный договор, одобренный французским королем. Осыпаемый проклятиями и угрозами, Ричард отправляется в Аквитанию укреплять города и замки.

Так и без того натянутые отношения между двумя братьями к концу 1182 года переросли в конфликт. Генрих Младший и не пытался скрыть свои намерения свергнуть Ричарда и прибрать к рукам Аквитанию. Едва ли можно было выбрать более неблагоприятный в психологическом отношении момент для пересмотра вассальных отношений, но никто не обращал внимания на психологию, а уж меньше всех сам Генрих II, поэтому напрашивается вопрос: чем все же было обусловлено принятие подобного решения именно в этот момент? Hominium[2] обязывает и господ, и вассалов, и можно предположить, что к этому решению могло подтолкнуть Генриха II сомнение в способности Ричарда самостоятельно справиться с интригами престолонаследника в Аквитании — подобное решение могло быть направлено на защиту его интересов и рассчитано на то, что после принесения им ленной присяги Генрих Младший согласится на предложенное распределение власти. В конце концов Ричард соглашается признать свою ленную зависимость от брата, но при условии, что Аквитания навсегда останется за ним и его наследниками. Но его брата, разумеется, это никак не устраивало: он не хотел обременять себя какими-либо обещаниями, да и чисто формальная власть его больше не устраивала — он стремился к реальной, и поэтому все еще не прерывал отношений с аквитанской оппозицией. В порыве гнева, спровоцированного упрямством Ричарда, Генрих II призвал юного короля воспользоваться поддержкой Готфрида и поставить Ричарда на место, но быстрый рост числа союзников воинственных братьев заставил его вскоре принять сторону Ричарда, чтобы не дать этой борьбе выйти из берегов. К тому же оказалось, что для поддержки своих сводных братьев из Ангулема и Лиможа и братьев Плантагенетов послал наемников и сам сюзерен — правивший с 1180 года Филипп II Французский, впервые открыто продемонстрировав тем самым свое враждебное отношение к Ричарду. Против последнего выступили также Бургундия и Тулуза, короче говоря, все сопредельные графства, за исключением Арагона. Центром мятежников стал Лимож, сам же Генрих Младший избирает выжидательную позицию, и через своего коварного брата Готфрида пытается убедить отца, неожиданного противника, в своих добрых намерениях. В конечном счете, пустившись на грабежи и разбой, чтобы добыть средств на содержание своей многочисленной наемной армии, он полностью утрачивает авторитет в стране, господство над которой хотел завоевать. 11 июня 1183 года во время одного из разбойничьих набегов он внезапно умирает от лихорадки.

Так судьба наказала Генриха-отца, но улыбнулась Генриху-королю: не стало Генриха Младшего, которого он незадолго до этого короновал, сделав его соправителем, но не предоставив возможности участвовать в управлении государством. Это, наверное, представлялось вполне благоразумным, принимая во внимание неустойчивые характеры юного короля и влиявших на него французского тестя и шуринов. Исчезла необходимость придумывать всевозможные правовые нормы, направленные лишь на то, чтобы заставлять двух старших братьев-соперников сохранить единство государства после смерти отца, мотивация, лежащая, казалось, на поверхности. Новый престолонаследник, Ричард, был вполне самостоятелен и не поддавался чужим влияниям, его же мать, однажды склонившая сына к борьбе с отцом, находилась с тех пор под постоянным наблюдением Генриха II. К тому же руки Ричарда были достаточно связаны в Аквитании, и как правитель он вполне устраивал отца. С точки зрения сохранения единства государства нельзя было выдвинуть более удачного кандидата — наследник состояния матери, то есть Аквитании, становился и наследником патримонии. Но кто может с уверенностью утверждать, что Генриха больше всего беспокоил вопрос о сохранении единства государства после его смерти?

Новый престолонаследник до этого ощущал себя лишь сыном своей матери и потомком герцогов Аквитанских. Теперь, одновременно с защитой своего прежнего наследства, перёд ним встали новые, более сложные задачи.

Рослый и статный юный герцог, с волосами «inter rufum et flavum», светло-рыжею цвета, имел внешность достойную великого мужа. Наиболее полный портрет молодого Ричарда дает нам Гиральд, подчеркивая при этом различия между ним и его старшим братом. Отличаясь красивым лицом и фигурой, оба были выше среднего роста и совершенно не похожи один на другого. Обаятельный Генрих Младший был кумиром обделенных, вдохновителем всех младших сыновей и странствующих рыцарей, а также обиженных Ричардом аквитанских дворян. Об обаянии Ричарда, которым тот умело пользовался, Гиральд почему-то совершенно умалчивает. Для него он был человеком чести и порядка, а не вожаком бродяг. Направляя энергию не на рыцарские турниры, а на борьбу с мятежным дворянством, которое он, по меткому определению Бертрана де Борна, «шлифовал и точил, как точильщик ножи», он ни на минуту не позволял себе расслабиться, трудности военных походов лишь закаляли его.

Несмотря на умозрительный характер описаний Гиральда, мы, тем не менее, можем выделить из них тот стержень натуры Ричарда, подтверждаемый имеющимися источниками, который со временем мы сможем облечь живой плотью. Чтобы он ни делал, он делал это основательно и, как утверждает Гиральд, с завидным терпением, никто и ничто не могло заставить его отказаться от поставленной цели, препятствия лишь подзадоривали его. Гиральд не обходит стороной и его упорство — классическую добродетель князей, которую, однако, вовсе не замечает у его братьев, тоже князей. Это упорство, наряду с энергичностью и исключительным мужеством, являются теми качествами, которые автор выделяет в характере молодого Ричарда. О неиссякаемой его энергии упоминают многие источники, причем приводятся также примеры, не связанные с войной. Под ним вечно что-нибудь ломается: то мост, по которому он скачет, то посох, на который опирается, то седло. Даже меч ломается у него в руке. Когда эта энергия пускается в ход — враги обращаются в бегство. Неустрашимость — вот, пожалуй, тот эпитет, который летописцы чаще всего употребляют рядом с его именем в течение всей его жизни. Еще в юности летописец-современник Гиральд называл его «Lео noster», «наш лев». «Львом» именовал его и Бертран де Борн. Сохранилось достаточно много подтверждений его неистовой силы в бою. Уже будучи герцогом, он оставался лучшим солдатом своей армии, а к более позднему времени относятся сообщения о нем как о хладнокровном и осторожном полководце, никогда не попадавшем в западню Гиральд отмечает его обостренное чувство справедливости, и в Ilinerarium говорит об уже более зрелом Ричарде: «Он не мог терпеть несправедливости». Терпеть-то он ее не терпел, но справедливость восстанавливал главным образом мечом. Эти «перегибы», как в 80-е годы полагал Гиральд, все еще возлагая на Ричарда большие надежды и веря в его добрый нрав, с годами исчезнут Гервасий называет Ричарда в начале его правления очень любезным, Коггесхэйл утверждает, что сразу после его коронации он был «довольно обходительным», но со временем становился все более свирепым, а согласно Ньюбургу, после крестового похода вновь утихомирился. Едва ли такое впечатление могло сложиться у того, кто был свидетелем его борьбы с Филиппом в конце 90-х — их ненависть друг к другу, казалось, была безграничной. Безусловно, свирепостью он отличался всю свою жизнь, и благодаря этому качеству ему суждено было стать бичом Божьим.