О мистер Бут, в каком я очутилась тогда положении! Я и теперь содрогаюсь при одном воспоминании об этом. Простите, но я должна на минуту прерваться, нет сил говорить…

Бут приложил все старания, чтобы ее успокоить, и, обретя вскоре присутствие духа, мисс Мэтьюз продолжала свою повесть.

– Еще не придя в сознание, я уже достаточно выдала себя перед отцом, этим достойнейшим из людей, который вместо упреков или сурового осуждения пытался по мере сил меня утешить, уверяя, что все благополучно уладится. Потрясенная его добротой и не в силах высказать переполнявшие меня чувства, я простерлась у ног отца и, заливаясь слезами, обнимала и целовала его колени, испытывая к нему непередаваемую нежность. Однако я докучаю вам слишком подробными описаниями.

Увидев, что я в обмороке, Гебберс тотчас ретировался и оставил меня на попечение горничной. Он покинул наш дом, как вор, не попрощавшись с моим отцом, не обмолвившись ни словом благодарности за радушие и гостеприимство. Не заезжая туда, где квартировал его эскадрон, он прямиком отправился в Лондон, страшась, видимо, гнева моего отца или брата, ибо я убеждена, что он трус. Опасения Гебберса насчет моего брата были совершенно беспочвенными: брат мой, я полагаю, был бы скорее благодарен любому человеку, который бы меня погубил, а я, признаться, ничуть не оставалась перед ним в долгу, желая ему того же.

Однако же враждебность ко мне со стороны брата не имела ни малейшего влияния на отца, по крайней мере в то время: хотя этот добрейший человек, случалось, и корил меня за совершенный проступок, брату не удавалось склонить его отречься от меня. Вскоре с Гебберсом повели переговоры о браке, причем отец сам предложил ему мою руку, посулив дать за мной большее приданое, нежели он выделил моей сестре; и как ни противился этому мой брат, называвший такое решение величайшей несправедливостью, все было напрасно.

Представьте, Гебберс, хотя и без особого воодушевления, все же вступил в переговоры. Мало того, у него даже хватило наглости ставить отцу дополнительные условия, которые, тем не менее, были приняты; все было улажено, после чего для этого негодяя вновь открылись двери нашего дома. Вскоре ему удалось добиться моего прощения, и он, конечно же, убедил меня – ведь женская любовь так безрассудно слепа – что нисколько не заслуживает моего порицания.

Когда уже были завершены все приготовления к нашей свадьбе и оставалось только назначить день венчания, когда я находилась на вершине счастья, пришло письмо от неизвестного мне лица, в котором сообщалось (вообразите себе, мистер Бут, каким это было для меня ударом), что мистер Гебберс уже женат на женщине, проживающей в отдаленной части королевства.

Не стану утомлять вас описанием всего того, что произошло при нашей следующей с ним встрече. Я показала Гебберсу письмо, и после недолгих колебаний он признался, что в самом деле женат; и не только признался, но и ловко обратил разоблачение к собственной выгоде, сославшись на этот брак как на причину своих прежних проволочек, чем, сказать по правде, я была не слишком огорчена; мне легче было объяснить его увертки какой угодно низостью, нежели приписать их отсутствию сколько-нибудь сильного чувства; и хотя крушение всех моих надежд как раз тогда, когда они вот-вот должны были осуществиться, повергло меня в крайнее смятение, Гебберсу, тем не менее, едва я пришла в себя, удалось без особого труда убедить меня в том, что он по отношению ко мне руководствовался во всех случаях одной только самой пылкой и неукротимой страстью. На свете нет, мне кажется, такого преступления, которого женщина не простила бы при условии, что оно проистекает из этого источника. Одним словом, я простила ему все, и мне хочется верить, что я не слабее остальных представительниц моего пола. Что и говорить, мистер Бут, его речь завораживала, а перед его обходительными манерами ни одна женщина не могла устоять. И все же, уверяю вас, привлекательная наружность Гебберса была самым незначительным из его достоинств, по крайней мере в моих глазах.

Бут не мог при этих словах не улыбнуться, но мисс Мэтьюз, к счастью, не заметила этого.

– А между тем, – продолжала она, – теперь возникло новое затруднение. Ведь необходимо было как-то объяснить причину отсрочки нашей свадьбы отцу, который каждый день упорно нас поторапливал. Его настойчивость вызывала у меня такое беспокойство, что я в конце концов поддалась на уговоры Гебберса; ах, если бы в пору моей невинности или даже за неделю до рокового дня кто-нибудь предположил, будто я способна решиться на такое, подобная догадка преисполнила бы меня крайним негодованием; да что там, мысль о происшедшем и сейчас повергает меня скорее в изумление, нежели в ужас. Короче говоря, я согласилась бежать с Гебберсом – бросить отца, пожертвовать добрым именем, всем, чем я дорожила или должна была дорожить, – и стала любовницей этого негодяя, коль скоро не могла стать его женой.

Возможна ли более великодушная и нежная жертва, и разве не было у меня оснований ожидать в ответ всего, что только во власти человека, которому я ее принесла?

О последующем я не буду долго распространяться: найдется ли в жизни женщины что-либо достойное упоминания после всего мною рассказанного?

Больше года прожила я с этим человеком в одном из уединенных лондонских переулков и родила от него ребенка, которого Господу, за что я не устаю благодарить небеса, угодно было взять к себе.

На протяжении многих месяцев Гебберс относился ко мне с подчеркнутой заботой и даже нежностью, но, увы, сколь ничтожна была моя радость в сравнении с тем, какой она могла бы быть при иных обстоятельствах. В его обществе моя жизнь была более или менее сносной, когда же он отсутствовал, я испытывала ни с чем не сравнимые муки. Я проводила долгие часы почти в полном одиночестве, поскольку никто, кроме людей, вызывавших у меня презрение, не стал бы поддерживать со мной отношения. Я почти не выходила из дома, чтобы не встретить ненароком кого-нибудь из моих прежних знакомых, ведь при одном их виде мне в душу вонзилась бы тысяча кинжалов. Единственным моим развлечением было крайне редкое посещение театра; обычно я сидела, притаившись где-нибудь на галерее, с дочерью моей квартирной хозяйки. Спору нет, она была девушка рассудительная и обладала многими достоинствами, но каким это было для меня падением – стать подругой столь низкого по своему положению существа! Боже мой, когда я видела женщин моего круга, красовавшихся в боковых ложах, как надрывали мне душу мысли о моей утраченной чести!

– Простите меня, дорогая моя, – воскликнул Бут, – за то, что я вас прерываю, но мне не терпится узнать, что сталось с вашим несчастным отцом, которого я так почитаю и который, я убежден, должен был так горевать, утратив вас?

– О, мистер Бут, – ответила мисс Мэтьюз, – я ни на минуту не переставала о нем думать. Его дорогой образ неотступно меня преследовал и, верно, сердце мое разбилось бы от горя, не прибегни я к довольно-таки сумасбродному способу умерить свою тоску. Я со стыдом признаюсь вам в этом, но другого выхода у меня не было. Вы сочтете подобный пустяк не стоящим внимания – конечно, так оно и есть, и в любом другом случае я тотчас выкинула бы его из головы. Вам уже известно, что мой брат всегда ненавидел меня столь же сильно, как любил сестру. Однажды он упросил отца разрешить сестре прокатиться с ним в карете, лишив меня тем самым возможности поехать на бал, хотя я уже было на это настроилась. Поверьте, я была тогда крайне этим огорчена, но потом долгое время и не вспоминала об этом случае. Да и какой скверной душой надо было бы обладать, если бы дело обстояло иначе: ведь если когда-то отец и доставил мне огорчение так только в тот, один-единственный раз. Однако теперь я воскресила в памяти происшедшее и всяческими способами раздула обиду до столь ужасных размеров, что, поверите ли, находила в ней немалое утешение. Стоило только какому-нибудь нежному воспоминанию закрасться мне в душу, как я немедля оживляла в воображении призрак нанесенной мне обиды, и это заметно притупляло муки скорби, которые я должна была бы испытывать, потеряв любящего отца: он скончался спустя несколько месяцев после моего бегства из дома.