Крестьянин, переселившийся в город, выигрывает и в отношении пищи: если она не здоровее, то во всяком случае вкуснее. Поэтому в первые месяцы жизни в городе крестьянин нередко прибавляет в весе, зато цвет его лица становится заметно хуже. Это происходит потому, что крестьянин, переехав в город, теряет нечто, имеющее существенное значение для жизни, а именно свежий воздух, непрерывно нагнетаемый ветром, пропитанный ароматом растений. Только благодаря этому воздуху труженики полей остаются здоровыми, несмотря на крайне скудную пищу. Не знаю, так ли вреден для здоровья городской воздух, как говорят, но в жалких лачугах, где в такой тесноте ютятся низкооплачиваемые рабочие вместе с ворами, и проститутками, вред от спертого воздуха не подлежит сомнению.

Крестьянин не считается с этим. Он не учитывает и того, что, зарабатывая больше денег, он теряет самые ценные свойства своего характера: воздержанность, бережливость (скупость, если говорить напрямик). Легко копить, если нет никаких соблазнов тратить, если единственное удовольствие заключается в самом процессе накопления. Но насколько это труднее, какие нужны сила воли и умение владеть собой, чтобы не сорить деньгами, не открывать кошелек, когда все побуждает к этому! К тому же в сберегательной кассе крестьянин не видит скопленных им денег и не испытывает того смешанного со страхом тайного удовольствия, с каким он выкапывал и вновь зарывал свою кубышку. И, наконец, где та радость, какую доставляло ему зрелище клочка земли, который всегда был перед его глазами, который он вспахивал и стремился расширить?

Конечно, рабочему делать сбережения трудно. Если он общителен, любит компанию, то растранжирит весь свой заработок в кабачках и кофейнях. Если же он человек солидный, не легкомысленный, то женится, выбрав подходящее время, когда он обеспечен работой. Жена его зарабатывает не бог весть сколько, а потом, когда пойдут дети, и вовсе ничего; и рабочий, живший холостяком припеваючи, не знает, как свести концы с концами: ведь расходы на семью все растут и растут.

Когда-то существовала, помимо въездных пошлин, еще одна преграда, мешавшая крестьянам переселяться в город и становиться рабочими. Этой преградой была трудность овладения какой-либо профессией, длительность, обучения, кастовая замкнутость цехов и корпораций ремесленников. Мастера редко брали учеников, а если брали, то чаще всего – детей других ремесленников, а им отдавали в обучение своих. Но теперь появилось много новых профессий, почти не требующих обучения – для них годен первый встречный. Работу выполняет машина, человеку не надо обладать ни большой силой, ни особенной ловкостью. Он приставлен лишь наблюдать за. железным рабочим, помогать ему.

Таких несчастных, ставших рабами машин, насчитывается уже свыше четырехсот тысяч,[101] что составляет около пятнадцатой части рабочего (класса. Все, кто ничему не обучен, нанимаются на фабрики обслуживать машины. Чем больше предлагающих свой труд, тем ниже их заработная плата, тем больше их обнищание. С другой стороны, товары, изготовляемые с помощью этой дешевой рабочей силы, доступны и беднякам, так что ценой нужды рабов машин несколько облегчается положение остальных рабочих и крестьян, которых раз в семьдесят больше.

Именно так обстояло дело в 1842 году. Прядильное производство переживало кризис: магазины были битком набиты, а сбыта никакого. Перепуганные фабриканты не знали, что делать: продолжать работу или остановить прожорливые машины? Но капитал не может бездействовать. Ввели сокращенные наполовину смены – это не устранило перепроизводства. Снизили цены – это не помогло. Стали снижать еще, пока хлопчатобумажная материя не дошла до шести су за метр. Тогда произошло нечто непредвиденное: эти шесть су решили дело. Нагрянули миллионы покупателей, бедняков, которые раньше ничего не могли приобретать. Сразу стало видно, как много может потребить народ, если цена ему по карману. Полки магазинов опустели, машины заработали на полную мощность, из фабричных труб повалил густой дым… Это была своего рода революция во Франции, мало кем замеченная, но сыгравшая важную роль. Жилища бедноты стали чище, благоустроеннее; – в них появилось нательное и постельное белье, на столах – скатерти, на окнах – занавески. Неимущие классы оказались в состоянии покупать все эти вещи, чего еще не было с самого, сотворения мира.

Легко понять и не приводя других примеров, что хотя машины сосредоточиваются в руках у немногих (ибо для их приобретения, в силу высокой 'стоимости, нужна концентрация капитала), но тем не менее они являются мощным фактором демократического прогресса, ибо фабричные товары дешевы и общедоступны. Благодаря машинам бедноте становится по карману множество полезных вещей и даже предметов искусства и роскоши, ранее совершенно недоступных. Шерстяные изделия получили широкое распространение и, слава богу, согревают простых людей. Мало-помалу те начинают наряжаться и в шелк. Но особенно большие перемены принес с собою ситец. Потребовалось немало усилий со стороны инженеров и художников, чтобы так облагородить ткань из простого хлопка и неузнаваемо ее преобразить, а затем сделать доступной беднякам по цене. Раньше женщины из простонародья лет по десять носили одно и то же синее или черное платье, не стирая его из страха, чтобы от частой стирки оно не расползлось. Теперь же простому рабочему довольно одного дня труда, чтобы купить жене яркое платье. Нашим женщинам, чьи наряды переливаются на гуляньях всеми цветами радуги, приходилось раньше носить траур.

Эти перемены, на первый взгляд не заслуживающие внимания, на самом деле имеют огромное значение. Дело тут не в простом усовершенствовании техники, а в том, что люди стали лучше одеваться, лучше выглядеть, а ведь по внешнему виду они судят друг о друге (недаром говорят: «По одежке встречают…») Люди, можно сказать, убедились в своем видимом равенстве. Благодаря этой перемене в народ стали проникать новые идеи, ранее не доходившие до него. Моды, прививая чувство изящного, приблизили народ к искусству. Вдобавок (и это еще важнее) платье импонирует тому, кто его носит; он старается, чтобы его манера держаться, все его поведение соответствовали приличному костюму.

И все же не следует забывать, что этот прогресс, это явное повышение жизненного уровня масс достигнуты дорогой ценой, ценой жалкого прозябания бедняг, превратившихся в придатки машин. Эти люди производят изумительные вещи, но лишены возможности иметь потомство; их дети умирают, и численность рабов машин не уменьшается лишь потому, что в их ряды все время вливаются и навсегда там остаются все новые и новые несчастные.

Конечно, нельзя не гордиться тем, что мы сумели стать творцами изобрели машины, этих могучих работников, безостановочно выполняющих все, заданное им. Но, с другой стороны, какое унижение видеть рядом с этими машинами людей, так низко павших! Голова идет кругом и сердце болезненно сжимается, когда впервые попадаешь в это заколдованное царство, где раскаленные брусья 'железа и меди кажутся одушевленными существами, могущими самостоятельно двигаться, хотеть и думать, а слабые, бледные люди являются лишь покорными слугами стальных гигантов. «Взгляните, – сказал мне один фабрикант, – на эту хитроумную и высокопроизводительную машину, которая с помощью ряда сложнейших операций, ни разу не ошибись, превращает грязное тряпье в ткань, не уступающую лучшим веронским[102] шелкам!» Я восхищался, но мне было грустно: ведь перед моими глазами была не только эта машина, но и испитые физиономии мужчин, преждевременно увядшие девушки, сгорбившиеся дети с опухшими лицами…

Немало чувствительных натур, дабы не утруждать себя состраданием, заглушают голос совести и утверждают, что эти люди выглядят так плохо потому, что обладают дурными наклонностями, глубоко развращены, испорчены. Они видят толпу рабочих в те часы, когда та являет собою особенно неприглядную картину, а именно, когда под звуки колокола, возвещающего об окончании трудового дня, толпа эта выплескивается из фабричных ворот на улице. Это всегда сопровождается шумом и гамом: мужчины разговаривают очень громко, можно подумать, что они ссорятся; девушки окликают друг друга хриплыми визгливыми голосами; мальчишки галдят, дерутся, швыряются камнями… Зрелище не из приятных! Прохожие отворачиваются; какая-то дама в испуге спешит перейти на другую сторону улицы, вообразив, что начался бунт…