У людей остается способность мыслить в одиночестве, предаваться раздумьям, стремиться к чистой истине. Тут они неуязвимы, если только позаимствованная откуда-нибудь схоластика не запутает их разум своими формулами. Но уж если люди ступят в это беличье колесо, вертящееся вхолостую, то и мысли их будут механизированы, и думающая за них машина, зубья которой сцеплены с зубьями машины политической, торжествующе покатится. Это будет называться государственной философией.

Но ведь остаются еще на свободе фантазия, вольная поэзия, которая любит и творит по своей прихоти? Бесполезное напряжение, напрасная трата сил! Сюжеты, перерабатываемые фантазией от случая к случаю, не так уже многочисленны, чтобы нельзя было их рассортировать, изготовить для каждого вида по форме, с помощью которой можно будет отливать по заказу то роман, то драму, в зависимости от потребностей данного дня. И тогда ни к чему люди, занятые литературным трудом, ни к чему страсть, воображение. Английская экономика мечтала, как об идеале промышленности, о единой машине, нуждающейся лишь в одном человеке для ее ремонта. Насколько более велик триумф машинизма, сумевшего механизировать и крылатую фантазию!

Подведем итоги: государство – без родины, промышленность и литература – без искусства, философия – без критического изучения, человечество – без людей…

Зачем же удивляться, что мир страдает, не может свободно дышать? За него дышат машины. Найдена возможность обходиться без того, что составляет душу мира, его жизнь: я говорю о любви.

Обманутый средневековьем, которое обещало ему единение и не сдержало слова, мир отрекся от любви и, упав духом, стал искать способы жить без нее.

Машины (я не исключаю самых лучших, как промышленных, так и административных) принесли людям немало выгод,[168] но вместе с тем – злосчастную способность объединять свои силы, не объединяя сердец, сотрудничать не любя, действовать и жить вместе, не зная друг друга; все преимущества, доставленные чисто механическим сплочением, сводятся на нет ослаблением духовной мощи такого сообщества.

Поразительная обособленность каждого из работающих сообща, связь подневольная, вынужденная, бесплодная, проявляющаяся лишь при столкновениях… В результате – не безразличие, как можно было бы думать, а взаимная антипатия, вражда, ненависть; не только отрицание общества, но его прямая противоположность – общество, члены которого делают все от них зависящее, чтобы не ужиться вместе.

Перед моими глазами, в моем воображении встает безрадостная картина всех наших недугов, обрисованная мною выше. Утверждаю, положив руку па сердце, что из всех этих недугов, как нельзя более реальных, острота которых мною не смягчена, наихудшим, самым тяжелым является недуг, поразивший умы. Я подразумеваю полное незнание людьми друг друга, как людьми дела, так и людьми мысли. Главная причина этого незнания в том, что человек не считает нужным познать другого человека. Всевозможные способы механической взаимной связи избавляют нас от необходимости видеть, что делается в душах других; мы рассматриваем их, как безликие единицы, как источник силы. Мы сами сделались абстрактными человеко-единицами; машинизм лишает нас индивидуальности, самостоятельного бытия; мы явственно ощущаем, как все время значение любого из нас убывает, как мы постепенно превращаемся в нули.

Я много раз наблюдал полное незнание каждым классом остальных, отсутствие всякого желания узнать их.

Как мало, например, мы, люди образованные, знаем о людях из народа, о том, сколько в них хорошего! Мы вменяем им в вину множество недостатков, которые являются почти неизбежным следствием их тяжелого положения: грязную или ветхую одежду, грубость речи и манер, стремление к излишествам в еде и питье после долгого воздержания, мозолистые руки и многое другое. А что сталось бы с нами, не будь их руки такими мозолистыми? Мы замечаем лишь убожество наружности, внешние признаки, а столь часто кроющиеся под ними добрые, чистые, благородные сердца мы не видим…

Люди из народа со своей стороны не подозревают, что слабое тело может быть обиталищем могучего духа. Они насмехаются над сидячим образом жизни ученого; по их мнению, он бездельник, лентяй. Они не имеют понятия о силе духа, о мощи воображения, о том, чего может достичь с помощью выкладок ум, удесятеренный терпением. Всякое отличие, полученное не на войне, кажется им незаслуженным; сколько раз я с улыбкой подмечал их изумление при виде ордена Почетного легиона на груди человека хилого и болезненного…

Да, мы не понимаем друг друга. Им неизвестно могущество знании, упорных размышлении, приводящих к открытиям. А нам неизвестна благотворная сила инстинкта, вдохновения, энергии, порождающих героизм.

В этом и заключается, поверьте, самое большое зло на свете. Мы ненавидим и презираем друг друга лишь оттого, что друг друга не знаем.

Помогут ли тут полумеры? Возможно, они хороши, но необходимо радикальное, общее лечение: нужно исцелить души.

Бедняки думают, что достаточно связать богачей тем или иным законом – и вопрос решен, все пойдет к лучшему. А богачи полагают, что, заставив бедняков соблюдать религиозные обряды, отжившие уже два столетия тому назад, они тем самым укрепят общество. Ненадежные лекарства! Видимо, люди воображают, что различные каноны, политические или религиозные, наделены какой-то таинственной силой, могущей заставить всех повиноваться, между тем как влияние этих канонов зависит от того, находят ли они отклик в сердцах или же нет.

Недуг коренится в душах; пусть исцеляющее лекарство ищут там же! Старые рецепты непригодны. Нужно широко раскрыть и сердца, и объятия… Ведь эти люди – ваши братья, в конце концов! Разве вы забыли об этом?

Я не затрагиваю вопроса, какая форма объединения лучше, – дело не в форме, а в самом принципе. Самые хитроумные формы общения не помогут, если вы к этому общению неспособны.

Кто должен сделать первый шаг: люди мысли, ученые, или же люди инстинкта? Мы, ученые. Препятствия, стоящие перед нами – пустяки: апатия, лень, безразличие. С их же стороны препятствия куда больше: это – их роковое неведение, это – страдания, иссушающие и замыкающие сердца.

Конечно, народ тоже мыслит, часто даже лучше, чем мы. Но все же для него более характерны силы инстинкта; в равной степени это относится и к мышлению, и к деятельности. Простые люди – это люди инстинкта и действия.

Разлад в нашем мире вызван главным образом нелепым противопоставлением ума инстинкту (в этом – отличие нашего века, века машинизма) и презрением, с каким ум относится к способностям инстинкта, воображая, что может обойтись без него.

Следовательно, мне надо объяснить, что такое инстинкт, вдохновение, обосновать их права. Последуйте за мной в моем изыскании. Это обусловлено сюжетом данной книги. Недуги социального строя можно будет постичь и излечить, лишь заглянув во внутренний мир людей, где все отражается, как в зеркале.

Готовясь начать это большое и нелегкое исследование, я обратил внимание на одно малоутешительное обстоятельство, а именно на то, что вступил на этот путь в полном одиночестве. Я не встречу тут никого, кто мог бы оказать мне поддержку. Один! И все же я храбро пойду вперед, преисполненный надежды.

Писатели из дворян, талантливые аристократы, описывающие нравы высших классов, вспоминали и о народе; с самыми благими намерениями они пытались ввести моду на народ. Покинув гостиные, они вышли на улицу и стали расспрашивать прохожих, где найти народ. Им указали на каторгу, тюрьмы, притоны.

Это недоразумение привело к очень досадным последствиям: эффект оказался прямо противоположным тому, какой они рассчитывали получить. Желая вызвать интерес к народу, они выбрали, описали, изобразили как раз то, что могло лишь оттолкнуть и испугать. «Так вот каков народ! – завопили в один голос испуганные буржуа. – Скорей увеличим штаты полиции, вооружимся, запрем двери, задвинем все засовы!»