Будет ли он творить, этот класс, образовавшийся столь быстро путем слияния всех классов и уже хиреющий, класс-помесь? Сомневаюсь. Ведь мул не дает потомства.

Пример англичан (нации в высшей степени буржуазной по сравнению с теми народами, у которых преобладает военная жилка – французами, поляками и т. д.) поможет нам уяснить судьбу, предстоящую нашей буржуазии. Нигде классы не претерпели столько изменений, как в Англии, и нигде разбогатевшие купцы и их сыновья не приложили столько стараний, чтобы превратиться в лордов. Купцы, за два последних столетия совершенно обновившие английское дворянство, не только тщательно сохранили в приобретенных ими поместьях гербы и титулы, мебель, исторические коллекции; они переняли и манеры, и характер семей некогда обитавших в этих поместьях. Преисполненные гордости, они копировали и язык, и повадки, и обычаи старых баронов… Что же дала эта искусная подделка традиций, эта добросовестная имитация старины? Появилось солидное новое дворянство, весьма последовательное, но не блещущее талантами, лишенное политической дальновидности и отнюдь не достойное тех великих событий, ареной которых являлась и будет являться Британская империя. Где, скажите, Англия Шекспира[180] и Бэкона?[181] Буржуазия (пусть переодетая, одворянившаяся, это неважно) со времени Кромвеля[182] пришла к власти; ее мощь, ее богатства неисчислимо возросли, средний уровень ее культуры повысился, но в то же время эти джентльмены похожи друг на друга, как капли воды. Какое скучное однообразие решительно во всем, будь то люди или вещи! В изящном почерке англичан трудно отличить одну букву от другой, в английских городах – один дом от другого, и жители их – все на одно лицо.

Но вернемся к нашей теме. Мне думается, что в грядущем наибольшей самобытностью, наиболее острым умом будут отличаться люди, сумевшие избежать топ заурядности, к какой приводит смешение классов, выхолащивающее все природные черты характера. Найдутся сильные духом, которые не захотят возвыситься; плоть от плоти народа, они пожелают остаться с ним. Достичь благосостояния – в добрый час, но влиться в ряды буржуазии, изменить и свое социальное положение, и свои привычки – это уже лишнее; они поймут, что это сулит слишком малый выигрыш. Жизненная сила, здравый инстинкт, свойственный массам, бодрость духа – все это лучше всего сохраняется у рабочего, когда он не надломлен трудом, когда его жизнь не так отягощена и у него есть хоть немного досуга.

У меня перед глазами пример двух людей, которые с редкой рассудительностью отказались занять более высокое положение в обществе. Один из них – фабричный рабочий, умный и здравомыслящий, не захотел стать мастером, боясь ответственности, упреков, грубого обращения со стороны хозяина, предпочитая работать молча, наедине со своими думами. Если бы он принял это назначение, то утратил бы безмятежный душевный покой, роднивший его с теми рабочими-мистиками, о которых я говорил.

Другой – сын сапожника, получив классическое образование и закончив юридический факультет, был зачислен в адвокатуру, но затем, вынужденный к этому тяжелым материальным положением семьи, взялся за отцовское ремесло, тем самым доказав, что сильному духом безразлично, вознесет ли судьба его или же низринет. Его скромность была вознаграждена: этот человек, не искавший славы, обрел ее через своего сына, который, будучи одарен необыкновенным талантом, сумел в отцовской мастерской проникнуться духом искусства и стал впоследствии одним из выдающихся художников нашего времени.[183]

Постоянные перемены в занятиях, привычках, условиях жизни препятствуют моральному самоусовершенствованию. Они приводят к нивелировке, в одно и то же время вульгарной, претенциозной и бесплодной. Изменить толщину струн музыкального инструмента под предлогом их улучшения, предложить, чтобы все струны были одного и того же среднего диаметра – значит обесценить их все: инструмент нельзя будет использовать, гармония звуков окажется невозможной.

Оставаться самим собой – значит быть сильным, самобытным. Если судьба улыбнется вам, тем лучше, но пусть ваша сущность остается прежней. Человек из народа не должен заглушать в себе голос инстинкта и очертя голову бросаться подражать некоторым, наиболее выдающимся: представителям буржуазии. Если он останется верным своему делу, преобразовав его, как Жаккар,[184] если мастерство свое он превратит в искусство, как Бернар Палисси,[185] чья слава сравнится с его славой?

Кто хочет познать всю ценность народного инстинкта, тот не должен уделять внимания людям, происшедшим от смешения разных классов, полуобразованным, наделенным как достоинствами, так и недостатками буржуазии. Он должен искать и изучать только простые натуры.

Простые натуры – это, вообще говоря, те, кто, не владея методами анализа и абстракции, видит любое явление цельным, единым, конкретным – таким, каким оно предстает в жизни.

Простых натур очень много. Есть люди, простые от природы и оставшиеся такими, несмотря на образование; есть нищие духом – они никогда не научаться анализировать; дети – те пока еще не умеют; 'крестьяне, простонародье – те просто не привыкли.

Критики, схоласты, любящие все расчленять на составные части, постоянно оперировать терминами «nisi» и «distinguo»,[186] смотрят на простые натуры свысока. Между тем у этих натур – то преимущество, что они, не мудрствуя, видят все сущее в естественном состоянии. Все в природе они признают отвечающим своему назначению и живым. Они мало рассуждают, но зато обладают сильно развитым инстинктом. Нередко таких людей озаряет вдохновение, подобное пророческому дару. Среди них попадаются поистине незаурядные личности, у которых, несмотря на прозу жизни, сохранились и поэтичность души, и сердечная простота. Впрочем, случаи, когда не утрачены эти драгоценные дары детства, не так-то часты: для этого, видимо, нужна особая благодать, ниспосланная свыше, своего рода святость.

Даже для того чтобы рассказать об этом, необходимо сподобиться такой благодати. Наука вовсе не исключает простоты, это верно, но и не обеспечивает ее. Одного желания тут мало.

Знаменитый тулузский законовед,[187] дойдя в своей речи до самого трудного вопроса, останавливался и просил слушателей помолиться о том, чтобы на него. Снизошло наитие и помогло бы ему разобраться в запутанном деле. Насколько же больше нуждаемся в этом мы – и я, и вы, друзья-читатели! Как нужен нам этот дар – не прозорливости, а, наоборот, простоты, детскости сердец!

Уже недостаточно, чтобы мудрец говорил: «Допустите до меня малых сих!»[188] Ему надо самому придти к детям. Он многому научится у них. Самое лучшее, если он отложит в сторону свои занятия, захлопнет книги, так мало давшие ему, и отправится к матерям и кормилицам, добровольно решив забыть все, что он знал до сих пор, и переучиться заново.

Забыть? Нет, скорее реформировать все знание, свести его к сравнительно малым масштабам и проверить его с помощью инстинкта тех, кто ближе к богу. Надо сказать себе, что в колыбели ребенка столько же мудрости, сколько в науке всех стран мира.

Но ограничимся интересующей нас темой. Никто не постигнет ее сути, если не будет наблюдать детей. Ребенок – это воплощение народа. Мало того, ребенок – это сам народ, такой, каким его создала природа, еще не испорченный, лишенный всякой вульгарности, грубости, зависти, – словом, всего, что внушает недоверие и отвращение. Ребенок – не только воплощение народа, но он во многом и оправдание его. То или иное слово, услышанное от неотесанного человека, кажется вам грубым и резким, но когда оно слетает с губ вашего ребенка, то звучит не грубо, а наивно (таково оно и на самом деле). Так научитесь же избегать несправедливых предубеждений! Дети, как и народ, пребывают в счастливом неведении относительно общепринятого языка, они не знают шаблонных, готовых фраз, избавляющих от необходимости думать. Как ребенок, так и народ вынуждены все время творить свой язык; и тот и другой часто делают на этом пути счастливые находки.