Гений потому гармоничен и плодотворен, что оба начала, заложенные в нем, – инстинкт и разум действуют во взаимном понимании и согласии.

Так же и общество будет наиболее гармонично развито, наиболее продуктивно, если образованные классы, более склонные к интеллектуальной жизни, приняв и усыновив людей инстинкта и действия, поделятся с ними светом знаний, а у них позаимствуют жар души.[230]

«Это – разные вещи! – скажут мне. – Или вы не видите, что в душе каждого человека внутреннее царство состоит из родственных элементов? Сближения между кровными родственниками достичь нетрудно. А в обществе столько разнородных, враждующих элементов, дающих друг другу отпор. Обстановка здесь гораздо сложнее. Да что там! Один из сравниваемых объектов почти противоположен другому: в одном виден лишь мир, в другом – война».

Ах, если бы это возражение было правильным и я мог бы его принять! Если бы раздоры существовали только в обществе, а во внутреннем царстве каждого человека, на вид таком едином, действительно царил мир! Но чувствую, что скорее всего это не так. Даже кипящая всюду борьба за жизнь не так жестока, как внутренняя борьба в душе каждого из нас, как наши споры с самими собою, споры, которые ведет homo duplex.[231]

Проявления этой борьбы можно увидеть у любого. И если в душе гения царят мир и спокойствие, то это объясняется – о дивная тайна! – теми уступками, какие делают друг другу заключенные в нем противоположные начала. Не забывайте, что в основе искусства, как и в основе общества, лежит способность к самопожертвованию.

Эта борьба вполне оправдывает себя. Произведение, обреченное, казалось бы, на пассивную, инертную жизнь, влияет на своего творца. Оно ведет его к моральному совершенствованию, как бы в благодарность за ту любовь, с какою автор пестовал его, когда оно было еще незрелым, не оперившимся, бесформенным. Он его создал, но теперь оно заставляет своего создателя переродиться; по мере своего роста оно делает его и лучше и добрее. Если бы не пагубное влияние окружающего мира с его бедствиями, нуждами, неизбежными раздорами, то было бы видно, что нет такого гения, который не обладал бы сердцем героя.

Все эти испытания душевной стойкости, о которых мир не имеет понятия, ограждают гения от опасности впасть в гордыню. Если он и парирует глупые насмешки обывателей, то делает это не для себя, а для своего творения, во имя его. Сам он остается мягким душой, но способным на героические поступки, всегда близкие детям, простым натурам, народу. Хотя он творит великие дела, но всегда принимает сторону малых сих. Он не обращает внимания на толпу честолюбцев и проныр, которые мельтешат вокруг него, над всем издеваются, все отрицают, изрекая софизмы. Пусть они торжествуют, снуют, сколько им вздумается, в поисках новых путей! Он, храня спокойствие, останется там, куда придут все простые натуры, – у ступеней божьего престола.

Это он приведет их туда. Ведь у них нет другого покровителя и заступника, кроме него. Он – наследие для этих лишенных наследства, он – слава этих пасынков славы. Он – голос этих немых, он – сила этих бессильных, он – запоздалое воплощение их чаяний. И в конце концов он прославит и спасет их. Он увлекает их за собой, покоряет их, кто бы они ни были, к какому бы виду простых натур ни принадлежали: женщин, детей, неграмотных, нищих духом, а вместе с ними и наших скромных спутников по труду, у которых нет ничего, кроме инстинкта, и, наконец, бесчисленные живые существа, стоящие ниже, но тоже обладающие инстинктом.

Всех их надо причислить к простым натурам; все они – у врат Царства, куда рано или поздно внидут. «Зачем вы пришли сюда? Кто вы?» – спросят их. – «Мы – младшие братья первенца божьего», – ответят они.

Увлекшись, я отошел в сторону и, быть может, очень далеко. Мне хотелось обрисовать инстинкт народных масс, объяснить, что он – источник жизни, с помощью которого образованные классы в наше время могут омолодиться. Мне хотелось доказать этим классам, появившимся недавно, но уже успевшим выродиться, что им необходимо стать ближе к народу, из недр которого они вышли.

Чтобы понять дух народа, пострадавшего от стольких бед, изменившегося в силу самого своего прогресса, я должен был особо изучить наиболее ценные его элементы – детей и простые натуры. Лишь здесь, по божьей воле, средоточие животворящего инстинкта, кладезь вечной молодости.

Но оказалось, что простые натуры и дети, которых я привел на страницы своей книги как свидетелей в пользу народа, потребовали слова в защиту самих себя. Я выслушал их; простые натуры я оградил, как мог, от незаслуженного пренебрежения; я задал вопрос: почему дети до сих пор страдают от косности, свойственной средним векам?

Как! И в религии, и в жизни вы отвергли жестокий фатализм, провозглашавший всякого человека дурным и рожденным в грехе, которого он не совершал; а в отношении детей вы исходите из этого принципа и наказываете ни в чем не виновных, превращаете воспитание в пытку, основываясь на гипотезе, число приверженцев которой падает с каждым днем… Вы не даете свободно вздохнуть, затыкаете рты молодым пророкам, тем Иосифам,[232] тем Даниилам,[233] которые одни могли бы разгадать загадки, истолковать ваш полузабытый сон.

Если вы утверждаете, что человеческий инстинкт обращен ко злу, а не к добру, изначально испорчен, что людей необходимо карать, перевоспитывать, переделывать с помощью науки или религиозной схоластики, стало быть, вы осуждаете и народ, и детей, и находящиеся еще к младенчестве племена так называемых дикарей или варваров.

Этот предрассудок оказался гибельным для всех бедняг, живущих инстинктом. Он вызвал у образованных классов презрение и ненависть к необразованным. Он вверг наших детей в тот ад, что называется воспитанием. Он привел к появлению нелепых и недоброжелательных теорий насчет «нецивилизованных» народов, теорий, немало способствовавших тому, что так называемые христиане стали со спокойной совестью истреблять эти народы.

В этой книге мне хотелось бы замолвить слово и за них, призвать к защите жалких остатков этих диких или варварских народов. Скоро будет слишком поздно: процесс их истребления все убыстряется. Сколько племен исчезло на наших глазах меньше чем за полвека! Где наши былые союзники, шотландские горцы? Судебный исполнитель – англичанин[234] лишил потомков Фингала[235] и Роберта Брюса[236] их родных пенатов… А где другие наши друзья, североамериканские индейцы, которым Франция встарь так охотно протягивала руку?[237] Увы, недавно я видел, как последних из них демонстрировали в балагане. Наводнившие Америку выходцы из Англии, купцы-пуритане, черствые и недалекие, уже успели оттеснить, заморить голодом, уничтожить эти героические племена, чье место на земле навсегда останется незаполненным. Какой укор человечеству!

При виде этого массового истребления,[238] происходящего также в Северной Индии, на Кавказе и в Ливане, пусть Франция вовремя поймет, что наша нескончаемая война в Африке[239] вызвана главным образом нашим непониманием духа тамошних народов. Мы все время держимся в отдалении от них, палец о палец не ударим, чтобы лучше их узнать, рассеять взаимное недоверие, причину всех недоразумений. Эти народы, как они недавно признали сами, борются с нами лишь потому, что считают нас врагами своей религии – единобожия. Им неизвестно, что Франция и почти вся Европа уже освободились от пережитков языческих верований, омрачавших в течение средних веков дух единобожия. Бонапарт сказал об этом в Каире;[240] кто повторит теперь его слова?