Говорю вам, дети: если вы взберетесь на достаточно высокую гору и посмотрите вокруг – везде будут враги.

Постарайтесь же ладить друг с другом! Вам кое-кто сулит вечный мир, между тем как трубы арсеналов дымят вовсю (взгляните на черный дым над Кронштадтом и Портсмутом![57]). Пусть мир воцарится прежде всего между вами самими! Мы расколоты, это правда, но Европа думает, что раскол между нами глубже, чем на самом деле, и это придает ей смелости. Скажем друг другу всю горькую правду, выложим все, что накопилось в сердцах, и, вместо того чтобы скрывать свои язвы, поищем вместе способ их лечения.

Народ! Отечество! Франция! Не распадайтесь никогда на две нации,[58] заклинаю вас!

Если мы не будем едины, то погибнем. Неужели вы этого не чувствуете? Французы, к «каким бы классам и партиям вы ни принадлежали, каково бы ни было ваше социальное положение – запомните одно: на земле у вас есть лишь один верный друг, это ваша родина. В глазах все еще существующего союза реакционных аристократов[59] на вашей совести всегда будет лежать грех: полвека тому назад вы хотели освободить мир. Вам этого не простили и не простят. Вы всегда будете олицетворять для них опасность. Пусть вы разделены на партии, называющиеся по-разному; как французы, вы осуждены скопом. Знайте: в глазах Европы Франция всегда будет носить лишь одно неискупимое имя, ее настоящее имя на веки веков: Революция.

24 января 1846 г.

Как узнать затаенную мысль французского крестьянина, узнать, к чему он больше всего привязан? Это очень легко. Пройдемся в воскресенье по деревне вслед за ним. Он куда-то идет… Третий час дня; жена его у вечерни; он в праздничном наряде. Ручаюсь, что он отправился туда, куда его манит любовь.

Кто же его возлюбленная? Земля.

Нет, я не говорю, что он идет прямо в поле. Нынче он свободен, может пойти куда вздумается. Разве не бывает он на своем участке каждый день? Сначала его путь лежит мимо; он заходит по делу в другие места. И все-таки он идет к своему полю.

Это чистая случайность: просто он шел неподалеку… Он кидает на поле беглый взгляд и, по всему, вероятию, ограничится этим: что ему сейчас там делать? И все-таки он подходит ближе.

По крайней мере, работать-то он, видимо, не будет: на нем воскресная одежда – чистая рубаха, белая блуза. Но ведь это не мешает выполоть сорняк то там, то сям, отбросить в сторону камешек. Вот этот пенек надо бы выкорчевать, да заступа с собой нет… Ну, это – завтра.

Остановившись, скрестив руки на груди, крестьянин задумчиво, озабоченно всматривается в свое поле. Он глядит на него долго, очень долго, видимо забыв обо всем на свете. Если он заметил, что привлек внимание прохожего, то неторопливо уходит. Но, пройдя несколько десятков шагов, он снова останавливается, оборачивается и бросает на свое поле прощальный взгляд, сосредоточенный и угрюмый. Однако тот, кто умеет читать в его душе, поймет, что этот взгляд полон страсти, полон чувства и преданности.

Если это не любовь, то по каким же признакам ее узнать? Это любовь, не смейтесь! И любовь эта нужна земле, иначе она ничего не вырастит, ничего не родит, скудная французская земля, почти не знающая, что такое навоз почти не удобряемая. Она плодоносит потому, что ее любят.

Земля во Франции принадлежит пятнадцати или двадцати миллионам крестьян, которые ее обрабатывают. В Англии же она является собственностью тридцати двух тысяч аристократов, которые сдают ее в аренду.[60]

Англичане не так укоренились на своей земле; они эмигрируют туда, где можно вести прибыльные дела. У них говорят «наша страна», мы же говорим «родина».[61] У нас человек и земля связаны воедино и не расстаются; они вступили в законный брак до гробовой доски. Француз и Франция – супруги.

Франция – страна справедливости: земля в ней принадлежит, за немногими исключениями, тем, кто ее возделывает.[62] В Англии, наоборот, земля осталась у помещиков, они прогнали крестьян. Землю там обрабатывают наемным трудом.

Какая огромная разница! Велика собственность или мала – она возвышает человека в его глазах. Даже тот, кому нечего уважать себя за личные качества, уважает и ценит себя за то, что у него есть собственность. Это чувство дополняет законную гордость, коренящуюся в наших незабываемых военных традициях. Возьмите любого бедняка, живущего поденщиной, но владеющего одной двадцатой арпана:[63] вы не найдете у него чувств, свойственных батраку, наймиту. Он прежде всего – собственник, а вдобавок – солдат (либо он уже был им, либо будет им завтра). Его отец находился в рядах Великой армии.[64]

Мелкая собственность на землю не является во Франции чем-то новым. Напрасно некоторые считают, что она появилась недавно, одним махом, что ее вызвала на свет Революция. Это мнение ошибочно. Мелкое землевладение было у нас значительно развито еще до Революции и даже служило одним из ее истоков. Превосходный наблюдатель, Артур Юнг[65] еще в 1785 году выражал удивление и опасение по поводу того, что земля в нашей стране «так раздроблена». В 1738 году аббат де Сен-Пьер[66] отметил, что во Франции «почти каждый поденщик обладает садиком, или клочком виноградника либо другой земли».[67] В 1697 году Буагильбер[68] сокрушался, что мелкие собственники были вынуждены при Людовике XIV[69] продать значительную часть недвижимости, приобретенной ими в XVI и XVII веках.

Этот процесс изучен мало; в самые дурные времена, когда царила всеобщая бедность, когда даже богачи нищали и вынуждены были поневоле распродавать свои земли, неимущие оказывались в состоянии приобретать ее. Других покупателей не находилось; крестьянин же приходил в лохмотьях, но с золотой монетой и становился собственником клочка земли.

Странное дело! Может быть, он нашел клад? Действительно, тут не обходилось без клада. Упорный труд, воздержание, трезвость – вот этот клад. Бог наделил этот стойкий народ даром прилежно работать, бороться, сохранять бодрость духа даже при недостатке пищи, заменяя хлеб надеждой и мужественным весельем.

Периоды упадка, когда крестьяне могли задешево скупать землю, всегда сменялись (причины этого объяснить трудно) периодами расцвета. Так было, например, к началу XVI века, когда Франция, истощенная Людовиком XI,[70] казалось, вконец разорится от итальянских походов;[71] дворяне были вынуждены продавать свои земли, и эти земли, перейдя к новым владельцам, начинали процветать: их обрабатывали, на них строили. У ученых, для «которых вся история сводится к смене королей, эта эпоха получила название «эпохи доброго Людовика XII».[72]

К несчастью, она длилась недолго. Лишь только земля была обихожена, нагрянули сборщики податей; затем начались религиозные войны,[73] начисто уничтожившие благосостояние народа.[74] Ужасные бедствия, жесточайший голод, когда матери пожирали своих собственных детей…[75] Кто бы мог поверить, что страна сумеет возродиться? Но едва война кончилась, как крестьяне начали делать сбережения, хотя их поля были опустошены, а от хижин остались лишь обугленные головешки. Крестьяне начали покупать землю, и лет через десять Францию было не узнать. А через двадцать-тридцать лет ценность всех земель повысилась вдвое, втрое. Это время, опять-таки окрещенное именем короля, было названо «эпохой доброго Генриха IV[76] и великого Ришелье».[77]