Но нынешний крестьянин уже не таков: у него кругозор шире, он служил в солдатах, был участником великих дел и привык верить, что можно свершить невозможное. Покупка земли для него все равно, что сражение: он идет в атаку и не отступит. Это его битва при Аустерлице,[87] он выиграет ее – не без труда конечно; он это знает, он и не то видывал при старом режиме.

Если он храбро сражался, когда ему грозили пули, то разве дрогнет он, борясь за землю? Придите до рассвета, вы уже застанете в поле и его, и всех домочадцев, включая только что родившую жену, которая еле волочит ноги. В полдень, когда даже скалы трескаются от зноя, когда даже плантатор дает своим неграм передышку, этот добровольный раб не отдыхает. Посмотрите на его пищу, сравните ее с пищей рабочего: последний и в будние дни питается лучше, чем крестьянин по воскресеньям.

Этот человек способен на героические подвиги; он решил, что сила его воли может одолеть все, даже время. Но он не на войне. Время нельзя одолеть, оно беспощадно: долг все растет, а 'силы крестьянина все убывают. Борьба продолжается. Если земля приносит, скажем, два франка, ростовщику надо отдать восемь. Это все равно, что бороться одному против четырех. Чтобы уплатить проценты за год, надо работать четыре года.

Немудрено, что французский крестьянин, этот весельчак, любящий песни, нынче не смеется и не поет. Немудрено, что он угрюм и мрачен: ведь земля разоряет его. Когда вы дружески приветствуете его, при встрече, он и не взглянет на вас, только поглубже нахлобучит шапку. Не спрашивайте его, как пройти, если он и удостоит вас ответом, то может указать направление, противоположное тому, в каком вам надо идти.

Крестьянин ожесточается, характер его портится; в наболевшем сердце не остается места для доброжелательности. Он ненавидит богачей, ненавидит своих соседей, ненавидит всех и каждого. Одинокий на своем жалком клочке земли, словно на необитаемом острове, он дичает. Необщительность, прямое следствие нужды, крайне затрудняет борьбу с нею, мешает ему ладить с другими крестьянами, которые могли бы стать его друзьями, сообща вызволить его из беды.[88] Но он скорее умрет, чем обратится к ним за помощью. Что касается городских жителей, то они не стремятся к общению с этим нелюдимом и даже боятся его: «Крестьянин-де злобен, сварлив; быть его соседом небезопасно». Зажиточные люди все чаще и чаще избегают селиться в деревне; они проводят там несколько месяцев в году, но не живут оседло; постоянное место их жительства – город. Поле деятельности, таким образом, остается за деревенским ростовщиком, за местным нотариусом, который выпытывает все тайны и наживается на них. «Я не хочу больше иметь дело с этим народом, – говорит землевладелец, – пускай все улаживает нотариус, я полагаюсь на пего. Пускай он сам сдает мою землю в аренду, кому захочет, а потом рассчитывается со мною». И нотариус кое-где становится единственным арендатором, единственным посредником между крупным помещиком и крестьянами. Это большая беда для них. Стремясь избежать зависимости от помещика, обычно довольно сговорчивого, согласного на отсрочки и довольствующегося обещаниями, крестьянин попадает из огня в полымя: его хозяином становится представитель закона, делец, которому вынь да положь деньги в назначенный срок.

Недоброжелательное отношение крупного землевладельца ›к крестьянам поддерживается благочестивыми особами, навещающими его жену. Обычным лейтмотивом их сетований является «материализм» крестьян. «Что за безбожный век! – сокрушаются они. – Эти люди погрязли в земных заботах! Они любят одну лишь землю – вот вся их религия. Они поклоняются только навозу своих полей!» Жалкие фарисеи! Если бы земля была для крестьянина просто землей, он не покупал бы ее по такой безумно дорогой цене, не подвергал бы себя таким лишениям из-за нее, не питал бы таких иллюзий. Вы – люди умные, вас не поймаешь в такую ловушку; хоть вы отнюдь не материалисты, но умеете высчитать с точностью до франка, какую прибыль даст зерно или вино с такого-то участка. А крестьянин не ограничивается подобными расчетами; он дает волю воображению, он поэтичнее вас; у него, а не у вас преобладает духовное начало. В земле, где «вы видите лишь грязь и навоз, он видят клад, более драгоценный, чем золото: это – свобода. 'В свободе – залог всех добродетелей; кто в кабале – тот поневоле порочен. Семья крестьянина, превратившегося из батрака во владельца участка, смотрит на себя иными глазами, ценит себя больше, и вот она уже не та: она собрала со своей земли не только зерно, но и урожай добродетелей. Трезвость отца, бережливость матери, трудолюбие сына, целомудрие дочери – разве все эти плоды свободы являются материальными благами? Какая цена за них может быть чересчур дорогой?[89]

Ревнители старины, любящие повторять: «Мы – люди верующие!» – если вы таковы на самом деле, то признайте: разве не с помощью веры защитил французский народ в не столь давние дни[90] свою свободу, а с нею – свободу всего мира, от этого самого мира? Вы любите твердить о рыцарстве былых времен… Разве не были рыцарями, в полном смысле этого слова, наши крестьяне-солдаты? Говорят, что Революция уничтожила знать; как раз наоборот, она создала тридцать четыре миллиона по-своему знатных людей. Дворянин-эмигрант бахвалился славой своих предков; крестьянин, участник легендарных побед, мог бы ответить ему: «Я сам себе предок!»

Наш народ, благодаря своим великим делам, стал знатным; Европа осталась не знатной. Но нужно всерьез подумать о том, как сохранить эту знатность: она в опасности. Крестьянин, попадая в кабалу к ростовщику, не только разоряется, но и нищает духом. Если несчастный должник боится встретить кредитора и прячется от него, озираясь и трепеща, много ли мужества сохранится в его душе? Во что превратится поколение, выросшее в страхе перед евреями-банкирами, живущее под вечной угрозой 'Конфискации имущества, наложения на него ареста, продажи его с молотка?

Надо изменить законы – необходимость этого очевидна как с политической, так и с моральной точки зрения.

Если бы вы были немцами или итальянцами, я сказал бы: «Посоветуйтесь со знатоками законов; надо лишь соблюдать нормы гражданского права». Но вы – французы, вы – не просто народ, а народ, олицетворяющий принцип, великий политический принцип. Его надо защитить любой ценой. Этот принцип должен жить. Живите же, во имя спасения мира!

Если по уровню промышленности Франция на втором месте в Европе, то по числу крестьян-собственников, бывших солдат она вышла на первое, Ни у одного народа со времен Римской империи не было такой мощной основы. Вот почему Франция – и гроза, и оплот всего мира, вот почему на нее смотрят и со страхом, и с надеждой. Ведь это она выставит в грядущем армию, если нахлынут варвары.

Наши враги тешатся тем, что эта великая Франция, которая таится под спудом и безмолвствует, управляется Францией – микрокосмом, горстью людей шумливых и вздорных. Ни одно правительство со времен Революции не пеклось об интересах земледельцев. Промышленность, младшая сестра сельского хозяйства, отняла у него право первородства. Реставрация[91] содействовала росту землевладения, но только крупного. Даже Наполеон, столь дорогой сердцу крестьянина, так хорошо понимавший его, с самого начала упразднил подоходный налог, ложившийся главным образом на плечи капиталистов, а не крестьян; мало того, он отменил ипотечные законы, введенные Революцией с целью облегчить крестьянам получение денежных ссуд.

В наши дни хозяевами страны являются капиталисты и предприниматели. Сельское хозяйство дает свыше половины национального дохода, а затраты на него составляют лишь сто восьмую часть всех расходов! Наши экономисты относятся к сельскому хозяйству не лучше, чем правительство; их гораздо больше интересуют промышленность и предприниматели. Некоторые исследователи под словом «трудящиеся» подразумевают исключительно рабочих, забывая о двадцати четырех миллионах тружеников сельского хозяйства.