Пришел понедельник и вместе с ним — дела и заботы, о которых раньше не подозревал и не догадывался.

В узком коридоре поликлиники вдоль стен теснились мамаши с детьми: дети не плакали, а ныли тягуче и жалобно. У коновязи хрустели сеном лошади, иней, куржавясь, белил конские спины. Приезжали издалека, из других районов. Выпив в чайной стаканов десять-пятнадцать чая, мужики в лохматых шапках долго курили у крыльца, неторопливо рассуждали о видах на урожай, о налогах — ждали.

Допоздна светились окна операционной, и ночью, бывало, вызовут, но Дагиров был доволен — вот она полная отдача сил. Да, лечить людей было интересно и радостно.

Но… оказалось, что в институте за пять лет не научили правильно оформлять больничный лист, а это денежный документ, бухгалтеры обижаются. Или чем прикажете лечить, если на счете нет денег, а в аптеке только карболка, хлорамин и два десятка костылей? Хирургия немыслима без чистоты, возведенной в культ, а воду приходится носить из колодца, одного на полсела, санитарки возле него пропадают целый день, занимаются пересудами. А питание? Попробуй развернись, если, бывало, в райпотребсоюзе месяцами, кроме хлеба, перловки, картошки и постного масла, получать нечего. Спасибо фельдшеру Илье Ильичу — сохранил больничных коней и грузовую машину. Снизойдешь иной раз к слезным мольбам какого-нибудь председателя колхоза, замученного нехваткой транспорта, дашь ему пару лошадей или грузовик на недельку, а он взамен выпишет из небогатой колхозной кладовой меду или мяса, либо поможет в строительстве — подкинет пару мешков цемента. Только так и можно было выкрутиться. Некогда было открыть свежий журнал: хозяйственные дела занимали слишком много времени.

Районное начальство благосклонно присматривалось к новому главврачу. Однако ровно через год после приезда в Хорошеево Дагирова вызвал к себе районный прокурор. Дагиров удивился: взяток он не берет, махинациями не занимается.

— Не занимаетесь? — усомнился прокурор. — В больнице каждый день мясные обеды, в то время как в райпотребсоюзе уже две недели нет мяса. Где вы его взяли?

— Ну… — замялся Дагиров. — В колхозе.

— А каким образом? Платить колхозу вы не имеете права. Что ж, вам подарили это мясо, а? Далее. Водонапорную башню строите?

Башня была видна всему райцентру, только о ней и говорили.

— Строим.

— А где взяли цемент, кирпич? Покажите накладные.

…Лишь вмешательство райкома партии спасло Дагирова от скамьи подсудимых. Пришлось на время унять хозяйственный зуд.

Прошло три года. Все дальше уходила в памяти война, жить стало полегче, административные заботы занимали меньше времени, прибавилось опыта, появились связи. По-прежнему было много больных и много операций, каждый день он с удовольствием становился к операционному столу, но все чаще ловил себя на мысли, что это уже было. Такая же спина, такой же поворот головы, та же болезнь, и сам он делает одни и те же движения. Круг страданий человеческих замкнулся, притупилось ощущение собственной исключительности, ночные вызовы потеряли героический оттенок и стали весьма неудобным атрибутом профессии, исчезла гордость победы над смертью, потому что чего уж гордиться добросовестным исполнением своих обязанностей. А проигрыш всегда весомее и дольше помнится.

Теперь уж не хотелось да и не надо было просиживать все вечера в больнице, но куда деваться? В клубе месяцами шла одна и та же кинокартина. Завязалось было знакомство с несколькими семейными учителями, но разговоры в их компании всегда вертелись вокруг учебных планов, часовой нагрузки, проверки тетрадей и комбикормов — учителя держали скотину, а с кормами было худо; категории же возвышенные никого не волновали. Дагиров напрасно пытался вовлечь их в рассуждения о предназначении человека, нравственном долге и смысле существования; его слушали со снисходительной улыбочкой: молодой еще, холостой, обзаведется семьей, поймет, что комбикорма важнее. Он шел по темному селу, хрустели, разваливаясь под сапогами, комья застывшей грязи, в редких окнах пробивался слабый свет десятилинеек. Хотелось расправить пошире плечи и закричать во все горло… Неужели так всю жизнь?!

Пустой дом за день выстывал до наледи в углах, он растапливал кафельную печь-голландку, березовые дрова быстро разгорались; плясали, извиваясь, желтые языки пламени, на них можно было глядеть до бесконечности. Это успокаивало. В конце концов уверенность в том, что ты должен стремиться к высокой цели — это всего лишь плод воображения.

Однажды летом он возвращался из областного центра после совещания. Проселок был выбит тракторами, и автобус так немилосердно подкидывало, что сидевший как раз над передним колесом старик вынул новенькие вставные челюсти, посмотрел их на свет и, завернув в платок, положил в карман. Этот невинный и вполне объяснимый поступок вызвал среди пассажиров взрыв хохота.

— Ох, дед Федот, уморил! — кричала толстая тетка в голубой распашной кофте. — Сохранил, значит, главную свою ценность! Ты их теперь только по праздникам встремляй обратно да когда в церкву ходишь!

Желая узнать причину веселья, шофер на миг обернулся, автобус кинуло в сторону, девичий голос сдавленно ойкнул, и Дагиров почувствовал, что ему на голову падают какие-то тяжелые остроугольные предметы. Он вскочил. Незнакомая девушка, раскинув руки, пыталась удержать подпрыгивавшие на заднем сидении стопки книг, бечевки лопались, брошюры с зеленым туловищем колорадского жука на обложке сыпались на грязный затоптанный пол.

— Да помогите же! — сердито блеснула девушка синим глазом, и Дагиров кинулся подбирать изданное массовым тиражом творение о грозном вредителе картофельных полей. Рука подвернулась, он неловко оперся, несколько книжечек скользнуло вниз.

— Никогда б не подумала, что хирург может быть таким неловким!

Он поднялся, отряхнул брюки, прижал ладонь к пылающей щеке.

— Вы меня знаете?

— Кто ж не знает нашего знаменитого хирурга!

— Ну зачем же так… А вот вас я не встречал в Хорошееве… Он внимательно разглядывал ее наливающееся румянцем лицо. — Точно не встречал, вас нельзя не запомнить. В командировку?

Девушка рассмеялась.

— Нет, навсегда. До-мой! Кончила культпросветучилище, теперь буду заведовать клубом. Еле выпросила назначение в свое родное село. Уж они — комиссия-то — и туда меня, и сюда, даже в городе предлагали, золотые горы сулили, а я — ни в какую! Уперлась, реву — только домой! Уж так соскучилась по родителям, по лесам нашим заповедным, по озеру.

Дагиров слушал, приоткрыв рот.

Тетка в голубой кофте, толкнула локтем соседку.

— Дунь, гляди, как доктор наш Любку Предеину глазищами своими черными усматривает. Прямо-таки с косой готов проглотить. Ох, охмурит девку, будет Василь Егоровичу горе!

Кашлянув пару раз, заглох мотор, автобус остановился, шофер, шлепнув тяжелой ладонью по колену, крикнул:

— Все, елкин корень, отъездился драндулет! Клапана полетели. Загораем, граждане пассажиры, до попутной!

Теплый, пахнущий хвоей ветер трепал Любины волосы. Качая вершинами, тихо пели сосны, вихрем пронеслась по ветке белка и, не в силах побороть любопытства, застыла на сучке в безопасном отдалении.

— Пойдемте, Борис Васильевич, угощу холодной водичкой, — лукаво подмигнув, шепнула Люба. — Рядом здесь родничок да не простой, волшебный. Вода в нем заговоренная. Кто выпьет да вскоре полюбит — вовек не разлюбит.

Еле заметная тропинка завела в укутанный стеклянной паутиной овражек. Тишина стояла такая, что невольно хотелось задержать дыхание. Черемуховая стена расступилась, открылся бочажок, неслышная струя переливалась через дощечку и тут же скрывалась в зарослях. Вода была холодной, отдавала брусничным листом, хотелось пить ее еще и еще. Родничок… Родина, родные места — вот откуда оно берется.

После этой поездки Дагиров стал испытывать странное беспокойство. Привычный ход событий нарушился, все чаще, особенно по вечерам, вспоминались смеющиеся глаза Любаши и, хотя в том плане жизни, который был им намечен и до сих пор неукоснительно выполнялся, на данном этапе проблемы личные не предусматривались, все же всегда сидевший в нем иронический человек вынужден был признать, что иногда ум должен отступить перед чувством. Все планы вдруг показались ничтожными, хотелось видеть ее, ощущать рядом, слышать низкий с вопросительными интонациями голос, но ведь, «просто так» с ней не погуляешь. Таковы уж жесткие, издревле сложившиеся сельские традиции. Кому-кому, а ему по положению нельзя.