Он на миг умолк. Эффект был близок к ожидаемому. Переполненный возмущением, Коньков сердито отдувался. Медведева в раздумье морщила брови. Воронцов ничего не понял. Тимонин был явно заинтригован. Губы Матвея Анатольевича скривились в легкой улыбке: очередная, мол, причуда шефа.

— Не спешите возражать, — продолжал Дагиров. — Подумайте, взвесьте все «за» и «против». Идея заманчивая, но рубить из-за нее курицу, которая еще способна нести золотые яйца, мы не будем. Поэтому, если вы сочтете, что разрабатываемые нами проблемы не менее важны, чем организация неотложной хирургической помощи, что ж, придется от этой идеи отказаться. Но и в том и в другом случае прошу представить мне обоснования с самой широкой перспективой. Лет так на десять — пятнадцать. Чтобы, как говорит моя дочь, и козе было понятно, чем мы будем заниматься. Не стесняйтесь, фантазируйте, разумеется, обоснованно и, главное, облеките свои мысли в письменную форму. Все, товарищи, вы свободны.

…Обычно, выходя от Дагирова, они еще долго спорили в коридоре. На этот раз разошлись тихо, не сказав друг другу ни слова.

Вечно шефа заносит в сторону. Интересно, в котором часу ночи эта идея взбрела ему в голову? Нет, чтобы задушить ее в самом зародыше, так он взбудоражит весь институт, полтора месяца будем изводить бумагу. Вот напасть: то срочная организация теоретических лабораторий, теперь скорая помощь. И все пиши, пиши…

Давно пора посмотреть больных и начать оперировать, а то опять до вечера не выберешься из института, и над диссертацией придется сидеть ночью, сидеть фактически без толку, потому что мысли будут, как резиновые, отскакивать одна от другой. Дагиров — тот привык спать часа три-четыре в сутки и думает, что так могут и должны жить все его сотрудники.

И все-то он спешит, спешит. Набирает людей. Теоретики ему, видишь ли, нужны, марка института. Третья категория, вторая, первая — какая разница? Разве людям, которых мы лечим, будет от этого лучше? Разве раньше мы хуже работали? В больнице и потом, в филиале НИИ?

Коньков остановился на полпути в операционную и задумался. Неуемная, жадная тяга Дагирова к новым идеям и людям была ему хорошо знакома, но непонятна. Сам он был недоверчив, к людям приглядывался долго, в дело вникал не спеша, но, вникнув, стремился постичь до конца. Так было, в частности, с методами Дагирова. Коньков пришел к Дагирову ординатором десять лет назад и вначале относился к его аппарату с большой долей скепсиса, частенько посмеивался над однообразной, как ему казалось, увлеченностью шефа. Через год насмешки прекратились, через два он стал ассистировать Дагирову почти на всех операциях, выпрашивая это право у других врачей. Он, Капустин, Смирнова и Медведева, став на время отпуска каменщиками, превратили полуразвалившуюся больничную прачечную в приличный виварий и пристроили к нему операционную. Чтобы оборудовать ее, потребовалось немало изобретательности, ибо надо было списанное привести в годное к употреблению. Но появилось все, что положено: стол, бестеневая лампа, наркозный аппарат, штативы, инструменты. Дагиров был потрясен.

А как дружно и весело они тогда жили! Допоздна оперировали, потом там же, в «собачьей» операционной, вместе ужинали чем бог послал. Когда выходили пригнувшись из бывшей прачечной, уже ночь стояла на дворе. Долго ждали автобуса. Приехав в центр, провожали Медведеву, потом Смирнову, потом еще долго бродили с Капустиным и все спорили, строили планы, а иногда тихонько пели. У Капустина отличный, поставленный в институтские годы баритон.

Хорошее было время. Они понимали друг друга с полуслова. И те, что остались, и те, что ушли: Леночка Смирнова, Колесов, Чашин. Они были свои. А эти… нет, они, конечно, тоже не чужие, но и до своих пока далеко. Бойкие слишком, все-то они понимают, все могут объяснить. Главное — лечить больных, а их на очереди не одна тысяча. На десятки лет хватит. И можно разработать уйму вариантов операций. И статьи будут, и слава… и все остальное. Так нет, нам, видите ли, этого мало. Мы обязательно хотим все, все обосновать теоретически. Углубить, объяснить, доказать. Да на разработку теории и пяти институтов не хватит. Эксперименты, микроскопы — мышиная возня… Зачем? Пусть этим занимаются те, кому не дано властвовать над человеческим телом, исцелять, дарить величайшую драгоценность — здоровье. Одно рукопожатие человека, уходящего на своих двоих, без костылей, не позволяет ему, Конькову, сесть в спокойное кресло теоретика. Теперь вот новый прожект. Дагиров, что и говорить, голова, размаха и дальновидности ему не занимать, но эта затея с институтом скорой помощи до добра не доведет. Это уж с жиру. А может, за этим кроется что-то другое? Не знаю. Так или иначе, даже выступая против Дагирова, буду бороться за него! И уж аппараты его мы распишем так, что небу станет жарко! А НИИ скорой помощи — не для нас, в этом бурном потоке может потонуть наш младенец.

…Ну, наконец что-то забрезжило. Как огонек в ночи. А то все время было ощущение, что вокруг пустота и бесконечно тянется одно и то же мгновение. Каждый должен идти своей тропой. Дагировские аппараты хороши, спору нет, но с какого боку к ним он, профессор Тимонин? Вот и получается: Дагиров с институтом сам по себе, а он вроде бы в сторонке. Но что поделаешь? Не начинать же на старости лет опять с азов. Другое дело институт скорой помощи, неотложная хирургия. Тут можно развернуться в полном блеске, и все увидят, кто есть кто. Неотложная хирургия и терминальные состояния — это вам не гаечки в аппарате крутить. Нужен большой клинический опыт и знание чуть ли не всех отраслей медицины. Дагиров, конечно, достаточно эрудирован и с фантазией, но разве ему, в недавнем прошлом провинциальному врачу, сравниться с профессором Тимониным? О-очень сомнительно. Так что НИИ скорой помощи — как раз та щелка, в которую стоит просунуть руку. Должна же кончиться полоса невезения.

Правда, если совершить краткий экскурс в историю, то окажется, что Георгий Алексеевич Тимонин, в школьные годы за некоторые свойства характера называемый сверстниками Перпендикуляром, относился к породе «везунчиков». Судьба, казалось, подставляла ему под ноги одну ступеньку за другой, и даже события, поначалу драматические, впоследствии оборачивались для него житейской удачей. Редко, но бывает.

Родителей Жорка не помнил, они умерли от тифа, когда ему не было года. Их заменила тетка, сестра матери, взбалмошная, стриженая, худая, всегда носившая одно и то же серое платье с высоким глухим воротником. Тетка была поклонницей спартанского воспитания с гимнастикой по Мюллеру и холодными обтираниями. Этот режим она осуществляла неукоснительно, потому что была уверена в необычайном будущем племянника. И Жорка оправдывал теткины ожидания. Никто в детском садике не знал столько стихов. С первого класса по десятый ровным парадным строем стояли в табелях одни пятерки. Количество тычинок в цветке лютика, дата восстания Яна Гуса, отрицательные черты Онегина — эти и все другие необходимые школьнику сведения намертво, без рассуждений впечатывались в его мозг и могли быть извлечены оттуда по первому требованию. В сущности, он обладал лишь одной способностью — идеальной зрительной памятью. Прочитанные страницы стояли перед его глазами со всеми иллюстрациями, сносками, запятыми, они давили своей весомостью, заключенная в них премудрость навсегда оставалась непререкаемой.

В школе на него смотрели как на чудо природы, и он, сознавая свою исключительность, держался немного в стороне от других ребят. Наверное, поэтому даже в юношеские годы друзей у него не появилось.

Если считать школьное образование попыткой в короткий срок передать подрастающему поколению квинтэссенцию, а вернее, окрошку из всей накопленной человечеством информации, то Жорка Тимонин был идеальным учеником, доставлявшим учителям только радость.

Правда, математик Яков Лазаревич частенько ставил его в тупик простенькими задачками, выкопанными из каких-то ветхих задачников, но они в школьную программу не входили, а избирать стезю математика Жорка не собирался.