Те же березы кивали по обочинам, те же ухабы подбрасывали на поворотах. С полей несло пшеничную пыльцу. И жену он увидел там, где ожидал, — сквозь плетень на огороде просвечивало знакомое голубое платье.
Увидев мужа, Люба пошла к дому, очищая на ходу прилипшую к рукам землю. Встретила спокойно, будто вчера расстались.
— Приехал все-таки. Ну, проходи в дом, не стой на пороге. Я сейчас, только руки вымою. — И направилась к стоявшей под трубой бочке.
Дагиров окинул взглядом старую предеинскую цитадель. Постарел дом, посунулся на один бок, потянулись между бревнами зеленые бархатинки. И крыльцо просело, и калитка в огород болтается на одной петле. Нет за домом мужского хозяйского догляда.
— Постой, Люба, — глухо сказал Дагиров ей в спину, — давай здесь поговорим, на крылечке.
Люба резко повернулась, в глазах блеснуло поразившее его когда-то синее пламя.
— А о чем нам говорить, Борис Васильевич? О чем? Не о чем! У тебя свой путь, широкий да красивый, а у меня своя тропочка. Ты всю жизнь ничего не видишь, кроме своей работы, да и в ней ты сам себя видишь. Потому и выкладываешься. Смотрите, мол, какой я спаситель да людской радетель, под любую боль человеческую готов ручки подложить. Нет, милый, неправда. Тело ты, конечно, лечишь, спасаешь, — тут я ничего не скажу. А душа? Та самая душа, которой вроде бы не существует. С ней как? Я не про твоих увечных, а про тех, кто рядом с тобой стоит. Ведь твоей сумасшедшей требовательности, занудливой въедливости никто не выдерживает. Нельзя всех ломать под один образец… Вот и меня ты хотел заставить жить по-своему. Быть удобной женой при муже — вовремя обслуживающей, ничего не требующей, ни о чем не спрашивающей… Я очень ждала, думала, помчишься за мной, схватишь, как прежде, на руки, расцелуешь… Не примчался, напрасно я ждала. Даже не позвонил. А езды-то три часа… И я поняла, что любовь кончилась, рассыпалась холодным пеплом. Для женщины это очень обидно. Будет у тебя, конечно, другая жена. Наверное, будет. Мне все равно. Я устала. Одно скажу, дай бог ей счастья. Простого, бабьего счастья. Женщину надо любить и почаще напоминать ей об этом. Даже если не хочется. Вот так-то, знаменитый Дагиров. Сына не забывай.
Он никогда не задумывался над тем, существует ли любовь, нужна ли она, — это чувство не поддавалось осмыслению и объективной оценке. Все же следовало признать, что без Любы из привычного механизма выпала какая-то шестереночка, не хватало, ох, как не хватало расплетенной косы, теплого плеча рядом, участливого молчания.
Однажды, когда Дагиров шел по больничному двору, навстречу ему неожиданно поднялась высокая стройная женщина с длинными ногами манекенщицы. Он невольно задержал на ней взгляд и остановился. Шерстяным комом сдавило горло. Очень знакомы были эти чуть раскосые глаза… Вспомнился придавленный железной паутиной серый снег. Бесчисленные эшелоны. Тоскливый стук колес. Клочья паровозного пара, а рядом с ними низкие, быстро несущиеся облака. И отчаянный, рвущийся на ветру крик: «Не забывай меня, Боря! Не теря-ай!
— Боже мой! Ольга! Оленька!
— Боря! А ты все такой же мальчишка. Только толще.
Они обнялись неловко и торопливо, отступили на шаг. Он смотрел на нее с изумлением, словно стараясь узнать в этой изящной женщине того угловатого подростка, который сохранился в памяти.
— Нина Петровна! — повернулся Дагиров к проходившей мимо женщине в белом халате. — Передайте, пожалуйста, что сегодня операций не будет. — Он смущенно улыбнулся. — Вот… встретил старого фронтового друга.
— А прием?
— Ах, да, прием… Ну конечно…
Он взял Ольгу за руку.
— Ты посиди здесь пока. Погуляй. Я скоро освобожусь. — И уже удаляясь, добавил: — Только не вздумай исчезнуть…
Дорогая Валюша!
Все получилось так, как я ожидала… и не так. Сложнее. Главное — это действительно он.
Помнишь, в общежитии, когда мы шептались ночами, лежа на соседних койках, я не могла удержаться от слез, рассказывая, как моя тетка, старая ханжа и мизантропка, специально прятала от меня его письма, а потом он перестал писать. Письма эти я нашла после войны в комоде, и, конечно, института уже не было, и он исчез. Я ведь и в медицинский пошла только потому, что хотела стать его помощницей. Иначе и не мыслила, хотя от одного специфического запаха меня и сейчас подташнивает. Впрочем, ты должна помнить…
Ах, эти ночные мечтания в общежитии! Лежишь, уткнувшись носом в подушку, потому что из коридора тянет кислой капустой, лежишь и вздрагиваешь от каждого стука в дверь. Кажется, сейчас наконец войдет он. А на соседних койках вслух долбят английский, монотонно, нараспев повторяют названия костей стопы, а то и целуются потихоньку с парнями… Хорошее было время! Девчонки любили, страдали, выходили замуж. Только я все ждала и, на тебе, дождалась…
Впрочем, винить некого, только себя. Да и в чем винить? Глухое лесное село, вечные дожди, слякоть, унылые одинаковые вызовы… На таком фоне и заезжий агроном покажется сказочным принцем. А то, что он пил, так это у мужчины и пороком не считается. Я не имею права осуждать его. Наверное, нелегко мужчине каждый вечер возвращаться в дом, где его не ждут, где, обнимая и целуя его, целуют и обнимают другого. Мы ни разу не говорили об этом, но такие вещи чувствуют даже самые толстокожие.
Что потом? Потом были длинные вечера в полупустой, наспех, полосами побеленной казенной квартире, где стояла потрепанная больничная мебель с неизгладимыми следами бывших владельцев. Конечно, можно было купить сервант, ковер или картину, но зачем? Приду домой, и стены давят немотой, и мерещится плач ребенка, которого у меня нет и вряд ли будет, и кресло возле окна уже третий день хранит вмятину моего тела, потому что больше некому в него сесть.
Вот так и жила. Как в аэропорту — в ожидании.
Однажды консультировала в хирургии больного. Сижу заполняю историю болезни. Заходит один из хирургов и говорит с досадой: «Не знаю, что делать с больным, — называет фамилию. — Может к Дагирову отправить? Последний шанс».
Я вскочила так, что со стола полетели бумаги.
«К какому Дагирову?»
На меня посмотрели как на неграмотную.
«Да вы что, про Дагирова не слышали? Впрочем, что с нее взять — невропатолог».
Показали один журнал, другой, стали разъяснять, в чем суть, но мне ведь не суть была нужна, а адрес.
Дальше — словно в тумане. Как отпрашивалась, как ехала — не помню. Одно всю дорогу тревожило: а вдруг не тот? Мало ли бывает совпадений.
Приехала, сажусь в такси, а шофер окинул меня взглядом и говорит: «В тринадцатую? К Дагирову? Странно… вроде руки-ноги у вас в порядке». Ну посмеялись, немного отлегло.
И вот, когда уже была у цели, такой страх охватил, такое сомнение. Что я ему скажу? С чего вдруг примчалась? Кто я ему — чужой человек, случайный попутчик военных лет. Сижу во дворе на скамейке, вдруг вижу, идет навстречу, а подняться не могу, ноги не держат.
Он, представь, сразу узнал, обрадовался, даже обнял и поцеловал. Поехали к нему домой, вспомнили Кирилла Спиридоновича, маму, и я, конечно, всплакнула. Он был очень опечален, узнав, что мама погибла.
…Тебя, конечно, интересует внешность. Что ж, он такой, как я рассказывала. Почти такой. Все-таки годы прошли.
…Ну и еще одно щекотливое, о чем не хотелось бы писать, но в житейском плане ты человек более опытный. Понимаешь, с женой у него какие-то странные отношения: вместе не живут и не разводятся. Хотела спросить, но неудобно. Поэтому чувствую себя страшно неловко. И вообще надо поскорей уезжать.
Ты все-таки напиши.
Милая Валюша!
Никуда, конечно, я не уехала, только грозилась. Мне ведь немного было надо — видеть его раз в неделю. Отправила я своему главному врачу отчаянное письмо, и, надо отдать справедливость, выслал он мне все документы без проволочек, без скандала. Сняла я комнату у двух чистеньких старушек — старых дев — и зажила странной девичьей жизнью, словно надела новую шкурку. Старушки изливают на меня весь накопленный за много лет запас материнских забот, для них я неопытная девчонка, за которой нужен глаз да глаз, иначе она и не поест вовремя, и шарф забудет надеть. Даже Борис (а он приходит по вечерам каждые три-четыре дня) их побаивается. Они упорно не желают оставлять нас вдвоем и под любым предлогом то и дело заходят в мою комнату. Так что невинность наших отношений (ты видишь, до чего я дожила!) гарантирована, а зайти к нему… нет, нет, пока не хочу. Знаю — не выдержу.
Встречи со мной ему все-таки нужны, хотя пустопорожнее сидение в моей по-мещански обставленной, с вышитыми салфеточками на стенах комнатушке его злит. Лишь иногда как бы отпускается взведенная пружина, и тогда он становится милейшим собеседником и вдруг находит такие точные и ласковые слова, что так и хочется поверить. Но обычно, если поглядеть со стороны, представляется довольно странная картина: я, сидя на кровати, говорю без умолку, а он, похмыкивая, односложно отвечает и то и дело поглядывает на часы — как же, после двенадцати только и начинается настоящая работа. Эта патологическая увлеченность работой (лишь о ней и слышишь) меня отнюдь не радует. Какой-то мазохизм, самоистязание, а может быть, определенная доля актерства. Но не буду ударяться в философию. На днях вытащила моего поклонника за город, в лес. Ты бы посмотрела на его несчастное лицо! Я с трудом удерживалась от смеха. Он шел насупленный, глядя под ноги, и, казалось, не замечал, какое великолепие его окружает.
Да, осень здесь чудесная, не то что в наших степях, где ветер, разгулявшись, насквозь продувает любое одеяние. Здесь места тихие, ласковые. По лощинкам — негустые, задумчивые березняки, а выше, на увалах — редкие сосны по седому мху. Ветер шелестит по вершинам; внизу тихо; пожухлая, но еще зеленая трава стоит не шелохнувшись, и по ней щедро разбросаны горсти желтых березовых и багровых осиновых листьев. Даже жалко ступать по такой немыслимой красоте. Мы шли по хрусткой тропочке, которая привела нас к осевшему на один бок мостику через речушку со странным названием Ик. Вода в ней струилась неприметно, но была чистой, прозрачной и казалась коричневой — дно было густо устлано старыми листьями.
Мы спустились по топкому берегу и, черпая ладонями, напились удивительно вкусной, какой-то сладкой воды. И Борис словно хлебнул «живой воды». Он засмеялся, помог мне выбраться на тропинку, пошарив по кустам, принес горсть привядшей черемухи, потом нашел целое семейство опят, тут же развел костер и стал их жарить, нанизав на прутики. А когда этот импровизированный шашлык был готов, он налил в кружку невесть откуда взявшееся вино и произнес такой цветистый тост, что я только рот разинула. И не успела его закрыть, как вдруг услышала: «Оля, я хочу, чтобы ты стала моей женой». Глухо так, но уверенно, и глаза его чертячьи словно гипнотизировали меня.
Я внутренне вся ощетинилась. Понимаешь, не «согласитесь ли вы…», а так повелительно «хочу» — и точка! Ну, думаю, вашего хотения, Борис Васильевич, еще мало. И тут же сказала «нет». Сказала — и сразу же пожалела. Что же я, дура, наделала. Бросила все, примчалась, живу рядом — что же он, не понимает? Не дурак ведь. И все же ничего, пусть подумает, пусть поймет и это.