— Когда говоришь, руками не размахивай — это знак безумства.

На это Антисфен ответил тоже словами Хилона, отчасти невпопад:

   — Не грезись: это дело бабье.

   — Алкивиад, кажется, твой родственник? — заговорил, протиснувшись к Платону, Аполлодор. — Пойди обнимись с ним, чтобы покрасоваться в блеске его славы.

   — Все боги — родственники... — начал было Платон, но не закончил, потому что Перикл-младший вдруг предложил Сократу и всем собравшимся прогуляться к Иллису.

   — Там прохладнее, просторнее и тише, — сказал он, и все тотчас шумно с ним согласились, задвигались, освобождая портик. В этой толчее Платон сразу же потерял Аполлодора и огорчился: его ответ ввиду своей неоконченности мог быть истолкован превратно: в том смысле, будто Алкивиад и он — боги. Платон же пытался сказать другое: поскольку все боги — родственники, а все лучшие люди Афин, аристократы, произошли от богов, то и они, аристократы, — тоже все родственники.

Толпа, последовавшая за Сократом и его друзьями к Иллису, не только не уменьшилась, но заметно выросла: к ней присоединились праздные афиняне, собравшиеся было у храма Тесея послушать какого-то заезжего софиста. К тому моменту, как процессия достигла садов, она стала похожа на праздничное шествие в честь какого-то божества, так что подходившие люди спрашивали, что за праздник нынче в Афинах.

Платону в конце концов удалось поравняться с Аполлодором, и он сказал ему, что не закончил свой ответ.

   — Пустое, — сказал Аполлодор, — мы все родственники, потому что лучшие. Алкивиад же прекрасен, хотя уже не так молод и претерпел в жизни много испытаний... Ты видел Тимандру, гетеру, которую он привёз с собой? Говорят, она лучше всех. — Глаза Аполлодора при этих словах засверкали, как два влажных аквамарина. — Я завидую ему, — признался он, — И хотел бы такой же судьбы.

   — В следующий раз, когда боги пошлют твою душу на землю, скажи им, что хочешь быть Алкивиадом, — сказал Платон, посмеиваясь.

   — Когда это случится и где? — с грустью проговорил Аполлодор. — Тогда уже, наверное, не будет ни этой страны, ни Тимандры.

   — И Сократа не будет, — добавил Платон.

   — Конечно, — спохватился Аполлодор. — Из тех, кого я знаю, дороже всех мне Сократ.

   — Прекрасные слова, Аполлодор, — сказал Платон. — Я готов их повторить вслед за тобой.

   — Да? — усмехнулся Аполлодор. — Не верю. — И зашагал быстрее.

Платон отстал. И тогда с ним поравнялся Аристипп, приехавший из Кирены, что в Северной Африке. В Афины, как он утверждал, его привела слава Сократа, а вернее, намерение получить от учителя знания, обеспечивающие в дальнейшем постоянный доход. Едва решив, что он уже овладел умением философствовать, Аристипп набрал слушателей и стал преподавать философию за деньги. Прежде такого с учениками Сократа не случалось. Многих это тогда возмутило, но Аристипп заявил, что главным в жизни считает удовольствия, а без денег их не добыть. «Не ради же страданий живёт человек! — не раз говаривал он. — И не те удовольствия важны, от которых только вздыхают, — утверждал он, — а те, от которых страстно задыхаются: изысканная пища, роскошь и женщины».

Сократ не раз порицал Аристиппа за это, но последнего это нисколько не смущало. Он даже не раз присылал Сократу деньги и подарки, от которых тот, впрочем, отказывался.

   — Слушай, Платон, — сказал Аристипп, — вот уже полгода, как ты слушаешь Сократа вместе с нами, его старыми учениками. — Аристипп был на восемь лет старше Платона, недавно ему исполнилось двадцать восемь — Не приходило ли тебе на ум, дорогой Платон, что это должно быть достойным образом отмечено? Я не хочу сказать, что такова традиция, но этого требует логика: раз ты влился в нашу семью, ты обязан сделать этой семье подарок.

   — Деньгами? — спросил Платон.

   — О боги, зачем же непременно деньгами? — засмеялся Аристипп. — Есть много других способов одарить друзей.

   — Назови мне какой-нибудь из них, — предложил Платон.

   — Да вот хотя бы этот: устрой для нас хорошую пирушку, и чтоб с гетерами, с представлениями, с музыкой... Слышал, какие пиры устраивал наш славный Алкивиад? Я говорю не о вине и не об угощениях. Он с гетерами разыгрывал мистерии, во время которых всё происходило натурально: боги совокуплялись с богинями...

   — Это по клеветническим доносам, — заметил Платон.

   — Нет, нет! Все знают, что это происходило на самом деле. Да и не один Алкивиад охотник до таких мистерий! Были бы деньги...

   — И ты хочешь, чтобы я устроил такой пир? С мистериями?

   — Ну, необязательно с мистериями... — отступил Аристипп. — Но чтоб непременно с музыкой, с представлениями, с гетерами. Говорят, что ты умелый драматург, сочиняешь тетралогию, которую уже, кажется, репетируют в театре. Значит, сумеешь придумать и представление, способное развлечь и нас. — При слове «развлечь» Аристипп хитро подмигнул Платону. — Что ты на это скажешь?

Платон не знал, что ответить собеседнику, но тут его выручил Критобул, сын Критона. Критобул нравился Платону тем, что не выставлял напоказ ни своё богатство, ни давнее знакомство с Сократом. Отец привёл его к учителю ещё мальчиком, и с той поры Критобул следовал за Сократом почти неотступно, разве что этому мешали либо участие Сократа в военных походах, либо его заседания в Пританее[23], куда он, случалось, избирался булевтом[24] от своего дема Алопеки. Кстати, Критон, ровесник Сократа, был родом из дема Алопеки, от которого Сократ, случалось, избирался булевтом в Пританей.

   — Ты просил денег — я принёс, — сказал Аристиппу подошедший Критобул, протягивая тому туго набитый кисет. — Вернёшь, когда сможешь.

   — О! Как кстати! — обрадовался Аристипп. — А то я остался без единого обола[25] — отпустил учеников на летние каникулы, а родственники из Кирены не успели прислать мою часть доходов. Теперь всё просто замечательно! Не устроить ли нам по такому счастливому случаю пирушку у какой-нибудь гетеры? Ты бы какую предпочёл? — спросил Аристипп у Платона, снова подмигивая, — Пискушку, Цветочек или Кораблик? — назвал он прозвища не очень дорогих гетер. — Я могу устроить. Хотя я предпочёл бы Кораблик — она так славно укачивает... — Он мечтательно закатил глаза.

   — Я предпочёл бы Тимандру, — ответил Платон.

   — Тимандру? — От удивления Аристипп даже остановился. — А не лечишься ли ты чемерицей?

Платон знал, что настоем на корнях чемерицы лечат сумасшедших. Он ответил:

   — Нет, не лечусь. Скажи, а нет ли лекарств от похоти? Тебе следовало бы знать что-нибудь об этих средствах.

   — Назвать человека похотливым — вовсе не оскорбление, — сказал Аристипп. — Похоть, как и хороший аппетит, — похвальное качество. Но пожелать Тимандру?! — захохотал он. — Пожелать Тимандру сегодня — это всё равно что тридцать лет назад, когда был жив Перикл, пожелать Аспасию. Алкивиад — первый стратег, военачальник с неограниченными полномочиями, он прихлопнет тебя, как козявку, едва ты заикнёшься о Тимандре, о его рыжеволосой возлюбленной... Признайся, Платон, что ты пошутил.

   — Разумеется, — ответил Платон, хотя это было совсем не так: Тимандру он увидел год назад в Пирее, когда Алкивиад после семи лет изгнания возвратился на родину. Едва его триера причалила к берегу и он сошёл на землю, Тимандра первой бросилась его обнимать и целовать. Как золотое пламя, как шаровая молния метнулась она из толпы встречающих к Алкивиаду и лианой обвилась вокруг него... Говорят, что она влюбилась в него ещё девчонкой, лет двенадцати — тринадцати от роду, и что на Алкивиада ей указала Аспасия. Мудрая вдова Перикла умела воспитывать и мужей и гетер — тех и других она делала знаменитостями.

Алкивиад отстранил от себя Тимандру, но не оттолкнул. Только глупец и сухарь мог бы оттолкнуть от себя такую красавицу, такую обольстительную, такую пылающую, такую радостную. Её смеющееся лицо выражало бесконечное счастье, способное заставить всё вокруг светиться и ликовать. Этой гетере поэты Афин уже посвятили десятки творений. Есть стихи о Тимандре и у Платона... При виде сияющей красавицы у него так забилось сердце, что Платон невольно прижал руку к груди, будто боялся, как бы оно не выскочило. О, Афродита! Все сосуды его чувств наполнились сладчайшей нежностью, которая стала переливаться через край и дурманить разум. Трудно сказать, какое желание было сильнее: стремление владеть ею или жажда поющего восхищения красотой. Но если это соединяется воедино, физическая страсть и отстранённое, целомудренное любование, то возникает нечто, в чём растворяешься без остатка, исчезаешь, подобно прозрачному египетскому сосуду в ключевой воде. Платон потерял себя, любуясь Тимандрой, которая рядом с Алкивиадом, облачённым в тёмные доспехи, сверкала как звезда. Да, да, он любовался ею, потому что любоваться — это самое правильное, что можно сказать о своих чувствах, обращённых к прекрасной женщине, когда и желаешь её страстно, и восхищаешься ею беспредельно.