…После месяца тяжелой экзаменационной сессии все рады были получить наконец долгожданное увольнение и хоть ненадолго забыть об уравнениях, строении атома, энтальпиях и прочих достижениях XX века. Как назло, в этот день дежурил особенно нелюбимый и крайне ограниченный начальник первого курса. В часы, предназначенные для подготовки к увольнению, он устроил чистку оружия и продержал нас три часа. Наконец он разрешил нам переодеваться, но, как оказалось, для того лишь, чтобы тут же заметить, что сапоги у нас плохо вычищены, и потому в город никто не пойдет. Однако и этого ему показалось мало. Построив нас на плацу и приказав отрабатывать приемы штыкового боя, он нашел, что мы «сонные тетери» и нас надо расшевелить. И тут началось: «Ложись!», «Встать!», «Бегом марш!», «Ложись!», «По-пластунски в казарму марш!» и т. д. После такой разминки не могло быть и речи о веселье. А тут же следует его команда: «Запевай!» Все мы знали, что он терпеть не может песни «Ходил я по полю…», и, разумеется, запели именно ее.

Подпоручник гаркнул: «Отставить!», прогнал нас бегом вокруг плаца и снова скомандовал:

— Запевай!

Во все глотки мы грянули: «Ходил я по полю…».

— Отставить! Запевай другую!

Мы опять: «Ходил я по полю…»

— Отставить! — взбешенный воспитатель без передышки сыплет команды: «Ложись! Встать! Бегом марш!» И еще одна попытка сломить нас:

— Запевай другую!

Мы не поддались и громче прежнего гаркнули «Ходил я по полю…».

— Ах так? Бунтовать! Бегом марш!

Действительно взбунтовавшись, с криком «ура!», заглушающим его команды, мы помчались вперед через спортивный городок, через все мокотовское летное поле и остановились только на проспекте Жвирки и Вигуры возле здания штаба морского флота.

Через четверть часа прибежал, запыхавшись, и наш мучитель.

— Вы слышали мою команду «стой»?! Я вас научу! В две шеренги становись! Бегом марш!

Громовое «ура» снова заглушило его последующие команды. Мы припустили обратно на территорию казарм, зная, что ему нас не догнать.

Минут через двадцать он наконец появился и решил, что проще справиться с нами в казарме. Начались построения то с полной выкладкой и вещмешками, то в одном белье. В заключение, чтобы окончательно нас доконать, раздалось ненавистное:

— Под койки ложись!

И тут чаша нашего терпения переполнилась. В ответ на новую команду: «В две шеренги становись!» — все мы с кроватями на спинах двинулись на подпоручника. Началось невообразимое столпотворение железа, одеял, подушек, матрацев и людей. Каждый норовил зацепить офицера койкой. Взвинченный, изрядно помятый, он бросился к телефону докладывать начальнику школы о бунте на втором курсе. Мы тем временем спешно привели в порядок казарму и стали ждать дальнейшего развития событий.

Начальник приехал тут же. Энергичным шагом вошел он в казарму, окинул взглядом возбужденные лица и спокойным тоном спросил:

— Что вы имеете мне сообщить?

Из строя выступил наш признанный оратор подхоронжий Петр Климан и произнес пламенную речь об издевательствах над подхоронжими, об унижении достоинства подчиненных, о методах воспитания, напоминающих прусскую муштру и противоречащих требованиям и принципам современной дисциплины.

Начальник внимательно все выслушал, на минуту задумался, затем приказал нам разойтись и отправляться в увольнение.

Подпоручника в школе мы больше не видели. Он был переведен в другую часть.

Событие это получило широкий резонанс. Нами никто не пытался больше понукать. На наш курс был назначен новый, очень выдержанный и тактичный воспитатель. Собираясь по субботам в увольнение, мы нередко наблюдали в окна, как подхоронжие с других курсов в одном белье с койками на плечах маршировали на строевой плац, что, по разумению их воспитателей, оказывало благотворное влияние на поддержание высокого уровня воинской дисциплины.

С так называемым понуканием мы старались бороться всеми средствами и «темную» устроили даже одному из наших сокурсников, который пытался помыкать младшекурсниками.

…В начале третьего курса, в октябре 1938 года, стало известно, что в связи с напряженной международной обстановкой количество занятий будет увеличено, а срок обучения сокращен. Известие это мы восприняли спокойно, усматривая в таком решении прозорливость военного командования, стремящегося ускорить подготовку кадров военных специалистов. Успокаивали нас и ежедневные заверения печати о прочном международном положении нашего государства, достигнутом благодаря мудрой политике нашего правительства, сумевшего еще в 1934 году добиться заключения с Германией пакта о ненападении, что обезопасило нас от угрозы с запада. Критические же голоса по поводу этой политики до нас не доходили. Мы восхищались развитием нашей оборонной промышленности, слыша о производстве противотанковых и зенитных пушек по лицензиям Бофорса. Не умолкали восторги по поводу блестящих боевых качеств бомбардировщика «Лось», помещенного к нам в ангар в учебных целях (с производством этих бомбардировщиков мы знакомились на авиационном заводе в Палюхе). Самолеты «Карась» и П-24 казались нам уже устаревшими — мы ждали результатов испытаний и массового производства истребителя «Ястреб», который мог развивать головокружительную по тем временам скорость — 500 километров в час. Мы знали, что осуществляется дальнейшая модернизация «Лося» — «Мись», а в процессе производства находятся и более современные и скоростные машины. Одним словом, Польша-де в состоянии не только удовлетворить свои собственные потребности, но еще и экспортировать военные самолеты в Грецию, Болгарию, Турцию и Румынию. Нам мерещилось, что создание Центрального промышленного округа поставит нашу промышленность на один уровень с промышленностью мощнейших держав мира. Все это позволяло с оптимизмом взирать на будущее страны. Многим из нас представлялось, что так же легко, как в Чаллендже[2], дастся нам победа и в военном столкновении с Германией.

На более глубокий анализ международного положения у нас недоставало ни времени, ни знаний. Весь день от зари до зари был заполнен лекциями, лабораторными работами, учениями. Даже для спорта, предусмотренного учебными программами, времени теперь почти не оставалось.

Лишь изредка, да и то, как правило, самовольно, наведывались мы в город, чтобы хоть ненадолго отвлечься от военных будней. Выбирался иногда и я повидаться со своей пассией. Во время одной из таких недозволенных вылазок мы с ней отправились в кино. По окончании сеанса, когда зажегся свет, я увидел сзади нас начальника курса. Он делал вид, что нас не замечает. Мне пришлось быстро распрощаться с девушкой и поспешить, чтобы до его прихода пробраться в казарму. На моей койке лежала под одеялом свернутая из шинели кукла. Ее надо было любой ценой успеть устранить, чтобы не раскрыть широко применявшуюся нами уловку.

Едва я успел вскочить под одеяло, как дверь открылась. Мигнул карманный фонарь. Начальник курса шел вдоль ряда коек и проверял, все ли спят. Остановившись возле меня, он шепотом произнес:

— А девушка у вас очень славная!

«Рапорт по команде и неувольнение из казармы обеспечены», — подумал я. Однако начальник курса придумал мне другое наказание — поручил украсить наш огромный банкетный зал.

В этом занятии мне помогал Игорь Мицкевич, наказанный за довольно необычную провинность. Игорь, невысокий, но крепкий и хорошо тренированный парень, состоял в третьем отделении, которое мы шутливо прозвали за низкий рост курсантов отделением «усеченных конусов». Это отделение очень болезненно реагировало на шутки в свой адрес и часто устраивало словесные баталии с верзилами из первого. Однажды Игорь, проходя через спальню «верзил», услышал особенно едкую остроту в адрес своего отделения. Он подошел к остряку и спросил, не хочет ли тот, если уж он так велик, помериться с ним силами. Второй остроты об «усеченных конусах» верзила докончить не успел — сильный удар в челюсть заставил его умолкнуть.