На этот раз я шел домой не торопясь. Шел не по мостовой, как обычно, а по тротуару. Браунинг, прижатый ремнем к животу, холодил кожу. В темени безлунной ночи, пропитанной запахом зацветающей белой акации, я вызывающе насвистывал мотив «Яблочка». Я был вооружен и, чего греха таить, даже хотел, чтобы на меня кто-то напал. Но… до самого дома никого не встретил.

Наш дом стоял на боковой улице, недалеко от центра города. Во дворе позади дома росло несколько больших деревьев, окаймленных кустами жасмина и сирени. В углу этого сада, около забора, — дощатый стол и две скамейки на вкопанных в землю столбиках. Здесь с наступлением сумерек собиралось молодое население нашего и соседних домов. Обычно вечер начинался шумными рассказами последних новостей.

Знали ребята все, что происходит в городе и уездах. Знали не с чьих-то слов и не из базарных слухов. Многие из них служили в Частях особого назначения, сформированных из коммунистов, комсомольцев и рабочих. Отряды ЧОНа вместе с Чека и милицией вели борьбу с бандитами.

Рассказы чоновцев о боевых стычках, облавах на бандитов и самогонщиков, может быть, немного приукрашенные, мы слушали затаив дыхание.

Да и кто стал бы проверять рассказчика, было ли в бою тридцать бандитов или только двое. Авторитет этих семнадцатилетних ребят, имевших служебные книжки, куда была записана винтовка с пятьюдесятью патронами, а иногда и револьвер, был среди нас очень высок. Когда кто-либо их них приходил с забинтованной рукой или головой, то на наши сочувственные вопросы: больно ли, не повредит ли ему выписка из госпиталя — раненый обычно отвечал:

«Чепуха, царапина!»

Иногда в сад приходили Борода и председатель губчека Ян Вольдемарович Лембер. В нашем доме Лембер бывал часто: в первом этаже жили его мать и сестра.

Мы быстро подружились с чекистами, рассказывали им о своих делах, не стесняясь доверяли свои тайны, мечтали о будущем.

Ян Вольдемарович никогда не смеялся над нашими мечтами, как бы фантастичны они ни были. Он и сам был мечтателем, что как будто и не вязалось с его суровой работой. Даже голос у него звучал по-другому, когда он начинал рассказывать о светлых городах из камня и стекла с садами на крышах, о фабриках и заводах, где человек будет только нажимать кнопки, о всеобщей грамотности и радости труда. Это звучало как сказка.

Рассказы Бороды были проще, но не менее увлекательны. В то время губернию терроризовали два бандита — Кузуб и Полковник. О ликвидации Кузуба Борода рассказывал примерно так: «Приехали мы на хутор впятером, а они, бандиты, нас пулеметом встретили. Сразу же ранили Костю Лаптева. Ранили в ногу. Он залег в стороне и обеспечил наш тыл. Ну, мы тоже постреляли, постреляли, — вот бы тебя туда, Саня, — а потом бросили в хату «лимонку» и взяли двух целых бандитов и двух сильно пораненных, а один ушел в рай…»

Борода умолчал, что в этой схватке он тоже был ранен, но не вышел из боя, что это он бросил «лимонку» и, ворвавшись в дом, истекая кровью, сам скрутил считавшегося неуловимым Кузуба. Об этом и других подвигах Бороды, невероятных по смелости и смертельному риску, я узнал много позднее от его друзей.

Каждый вечер в саду заканчивался пением. Наша любимая песня была чоновская:

Вот и окопы, рвутся снаряды, но их не боятся ЧОНа отряды!

Но, пожалуй, главным в нашем репертуаре было раздольное матросское «яблочко». В те годы его задорный, лихой мотив пели по всей стране от Балтики до Тихого океана. В простеньких злободневных куплетах этой песенки отражались самые последние события: военные, политические и местные — городские. Чаще всего мы пели про битых и еще не добитых белогвардейцев.

Эх, ты, Врангель-барон, куда котишься?

В губчека попадешь — не воротишься!

Зачастую с нами пели Лембер и Борода. Только они пели серьезные, революционные песни.

Обычно Лембер предлагал: «Кира, может, споем, а товарищи помогут?» — и, не ожидая согласия, запевал:

Вихри враждебные веют над нами…

Темные силы нас злобно гнетут,

— подхватывал Борода, а за ним и мы. Чекисты пели хорошо, их голоса красиво выделялись в нашем хоре.

Потом Лембер пел эстонские песни. Особенно нравилась нам песня о рыбаке, который ушел в море на старой дырявой лодке, чтобы отдать долг хозяину, и утонул.

Ян Вольдемарович рассказывал нам об эстонских певческих союзах, о белых ночах на Балтике.

Из сада чекисты уходили поздно. Мы провожали их до ворот.

— Вот это люди! — мечтательно говорил Яшка Шорник, ученик-масленщик с электростанции. Шорником его прозвали за уменье отлично чинить футбольные покрышки. Было ему тогда семнадцать, и, конечно, никто еще не знал, что через пять — шесть лет Яшка сам станет грозой басмачества в Северных Каракумах.

Да, это действительно были люди! Они всё знали и всюду успевали. Их подвиги были для нас примером, а работать в Чека мечтал каждый из нас.

Однажды Борода сказал Лемберу обо мне: «У этого палки-махалки здорово получается стрельба по мишеням. Это тот парень, что у «чекистов» ордер требовал». Оба рассмеялись. Лембер протянул мне руку и стал расспрашивать: давно ли я занимаюсь стрелковым делом, нравится ли оно мне.

После этого разговора я заметил, что Лембер стал интересоваться мною. Он отводил меня в сторону, расспрашивал, что я делаю после работы, что читаю, какие комсомольские поручения выполняю. Его интересовало: кем я хочу быть, когда вырасту.

Наши уединения вызывали ревнивые вопросы ребят:

«О чем вы толкуете с предчека?» Однажды об этом же спросил и Борода. Вспомнив последний разговор с Яном Вольдемаровичем, я ответил:

— Кажется, о звездное небе и рассказах Киплинга.

— Что ж, Киплинг так Киплинг. Пойдем, палка-махалка, стрельнем!

В тот вечер, когда я, впервые вооруженный, возвращался домой и готов был к нападению, у наших ворот мне встретился какой-то человек, одетый в красноармейский костюм. Он стоял и, казалось, прислушивался к голосам и смеху ребят, доносившимся со двора. Увидев меня, он резко повернулся и, быстро зашагав по улице, свернул за угол дома.

Когда я проходил двором, открылось окно первого этажа — и мать Лембера громко позвала Яна Вольдемаровича из сада, сказав что-то по-эстонски. Я понял одно слово — телефон.

В саду Борода рассказывал о разгроме какого-то самогонного притона. Вдруг к столу быстро подошел Лембер.

— Кирилл, — взволнованно перебил он, — сейчас звонили из…

Он не успел договорить, как у самого забора оглушительно грохнул выстрел. Закричал Севка, стоявший рядом с Лембером. Бросился к забору, на бегу вытаскивая свой кольт, Борода. И когда он уже перелезал через ограду, раздался второй выстрел.

Меня как будто подтолкнули. Выхватив браунинг, я тоже полез через забор. Когда я уже был наверху и пытался разглядеть, что происходит в соседнем дворе, раздался третий выстрел — и пуля взвизгнула над моей головой. Я спрыгнул вниз, упал, больно зашиб коленку и локоть. Из темноты неслись крики: «Туда побег, чертов бандит! Уйдет! Уйдет!» — и голос Бороды: «Стой, стой, палка-махалка!» — а затем грянули два выстрела из кольта.

Не обращая внимания на боль, я бросился на голос Кирилла Митрофановича и догнал его у соседнего забора. Здесь была выломана доска, но протиснуться в узкую щель Борода не мог. Тогда он перемахнул через забор, а я юркнул в щель и одновременно с ним очутился по ту сторону забора.

— Ты зачем здесь? — сердито зашептал Борода. — Марш назад!

Я молча показал ему браунинг.

— Ладно, помощничек, — смягчился он и шепотом спросил: — Сарай видишь?

— Вижу.

— Ложись и наблюдай за дверью. Если кто покажется — стреляй!

Я не сразу разгадал план Бороды и поэтому удивился, когда он побежал вдоль забора к сараю, забрался на его крышу, гремя железом, протопал по ней и спрыгнул в соседний сад. Стало тихо. «Уйдет бандит садами, — подумал я, — ничего Борода в одиночку там не сможет, еще нарвется на пулю из-за дерева». Не успел я додумать, что же предпринять, как тихо скрипнула дверь сарая и в ее темном проеме появилась какая-то тень. Срывающимся от волнения голосом я закричал: «Вот он! Вот он!» — и дважды выстрелил. Тень исчезла, дверь осталась открытой, а из сарая послышались стоны и ругань.