Волшебник вещает:

— Раскройся, книга судеб, на золотой странице. Дай имя отроку!

Невидимые силы пытаются раскрыть книгу. Книга конвульсивно дергается в воздухе. Кто-то шипит под полом сцены:

— Да не за ту нитку, болван! Левой! Левой дергай!

А ребятам в зале некогда ждать. Они кричат волшебнику:

— Санька! Никита! Роман! Володька! Генка!

Из угла хором:

— Леш-ка! Леш-ка!

Маг нетерпеливо топает ногой, и книга раскрывается. Зал замирает. Кудесник смотрит на цветной снимок австралийского льва и читает:

— Евгений!

Ой, и хитрый же волшебник! Свое имя увековечить хочет. Но маг повторяет:

— Евгений Онегин!

Значит, Женька? В честь пушкинского героя?

— Правильно-о!!!

Волшебник переворачивает лист. Волшебник читает Книгу Судеб:

— В честь героя командарма Семена Михайловича Буденного наречь отрока Семеновичем!

Ребята в восторге, ребята топают ногами, ребята рвут глотки:

— Семеновичем! Правильна-а!

— А теперь… — возглашает волшебник… и все летит на смарку! Волшебная программа ломается.

У ног волшебника разверзается земля… Простите! У ног волшебника открывается люк и высовывается пыльная физиономия Лешки Пузана. Он сидел под полом и делал чудеса. Он все слышал, но не мог ничего сказать. Теперь Женьке дадут фамилию. И Лешка Пузан не выдержал. Он головой открыл люк, высунул голову и крикнул:

— Да Находка ж! Находка! Мы ведь нашли его!

И хоть Пузан вовсе не маг и у него нет седой бороды, ему тоже хлопают в ладоши и тоже кричат:

— Правильна-а!

А что теперь делать волшебнику? Все испорчено. Хоть сквозь землю провались. И маг… проваливается. Вспыхивает молния, курится облако дыма и ни люка, ни волшебника. А там, где был волшебник, стоит коза.

Не верите? Самая настоящая коза, на четырех копытцах, только копытца у нее красные. И с рожками, только рожки у козы золотые. А на шее у нее на голубой ленте серебряный колокольчик.

И тогда радужно вспыхнула рампа. Софиты золотом залили сцену. Стало светло и празднично, и вышел Соломон… Нет, нет! Не библейский царь Соломон, а Петр Петрович. Он вел за руку Нюрку. Он подвел ее к козе с золотыми рогами и сказал:

— Это тебе, Нюра, кормилица. Чтоб Евгению Семеновичу молоко было.

Принесли книгу «Личного состава и под номером сто двадцать первым Петр Петрович записал: «Евгений Семенович Находка, 1922 года рождения», а нового члена семьи передал Нюрке.

Девчонки подарили обеих кукол: и черную, и рыжую. А Лешка Пузан притащил кролика. Но кролика, хоть он и белый, и ангорский, не приняли.

Старушки не выдержали:

— Я дарю курочку, — сказала одна.

Другая — чтоб не отстать:

— Я — петушка.

Потом был ужин. Гостей посадили во главе стола и сам Василий Протасович угощал их пирогами. Пироги хвалили. Василий Протасович крутил соломенный ус, Василий Протасович качал головой:

— Мне бы сдобу немного, мне б изюмцу, я б такой пирог закатал!

Старушка укорила Петра Петровича:

— Нехорошо без попа-то! Не по-христиански!

— А я чем не поп? — жевал губами заведующий. — Я ведь все Евангелие назубок знаю.

— Эх, Петр Петрович! — вздыхала старушка. — Кабы ты-то нашим попом был! Наш-то — пьянчужка горька-ай!

На ребячьем конце тоже шел спор. В книге на Женьку Находку не была заполнена графа «соцпроисхождение». Володька Сизов, Герцог, как звали его за холеные нежные руки, красивое лицо и изящество, примирительно гудел:

— Ну какая разница, братва? Пиши как хочешь, хоть рабочий, хоть крестьянин, все равно детдомовец. Все равно в вуз без экзаменов.

— Не верно! — волновался Костя. — Не по-марксистски! Крестьяне не одинаковые. Там и батраки есть и кулаков хоть пруд пруди.

— Предлагаю компромисс, — улыбнулась Клава. — Запишем: соцпроисхождение рабоче-крестьянское.

Неожиданно вмешался хмурый, черный, как жук, Колька Малыгин: книгочтей и философ. Он коротко бросил:

— Из крестьян-бедняков мальчишка.

— Откуда это синьору известно? — съязвил Володька.

— Логика, — лаконично ответил Колька.

— Да не тяни ты, — дернула его за рукав Клава. — Выкладывай.

Колька еще больше нахмурился:

— Где нашли мальчонку?

— Ну, у железной дороги, — нетерпеливо ответил Костя.

— Без «ну», — невозмутимо заметил Колька. — У железной дороги, на крутом повороте, где поезд, как черепаха, ползет. Значит, ребенка тихонько подбросили с поезда. Вывод: ребенок не местный. Завернут в старую холстинную юбку. Значит, мать деревенская. В городе холстинных юбок не носят. Богатая крестьянка в юбку б не завернула — пеленки б нашлись, да и не бросила б. Вывод: из крестьян-бедняков.

И Колька многозначительно умолк. Володька добродушно щелкнул Кольку по лбу:

— А ведь варит котелок у парня. Правильно.

На другой день после крестин Женьку, козу и Нюрку отправили на новое место жительства.

Это не было будничным деловым переселением. Это была торжественная процессия с воинственными криками, призывным звуком охотничьего рога и строгим воинским порядком.

Дело в том, что Сипягина роща — не просто деревья, пруд и дача. Нет. Здесь, в «вековых» зарослях дуба, акации, дикого каштана и непроходимого колючего кустарника — территория двух враждующих индейских племен: доблестных ирокезов и коварных команчо. Как они перекочевали из Северной Америки в Советскую Россию? Очень просто. От прежнего приюта в наследство детдомовцам осталась библиотека, битком набитая томами Майн Рида, Жюль Верна, Вальтер Скотта, Луи Буссенара.

Но главное, пожалуй, это дядя Шпон. В пацанячьих глазах Евгений Григорьевич был личностью таинственной, а значит, и весьма интересной. Взять хотя бы фамилию. У всех фамилии как фамилии, а у дяди Шпона двойная: Тарасевич-Альтманский. Всякий раз, как в детдоме менялись поколения, а это случалось ежегодно, шли великие споры. Новички говорили:

— Паразит. Из дворянчиков. Всякие там Бестужев-Марлинские…

— Ну и что? — вступали в спор старожилы. — Бестужев-то декабрист! Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин… Ну?

Довод был основательный. Хулители дяди Шпона снижали тон:

— Декабристы, это, конечно… А как он… вообще?

— Свой! — кричали «старички». — Свой в доску!

Тогда новички нехотя соглашались.

— Ничего особенного, — отступали они. — У писателей тоже двойные фамилии бывают. Вот этот… как его… Шиллер-Михайлов! И еще…

Однако литературные познания у спорщиков были не очень глубокие, и ребята переходили на перечисление двойных фамилий артистов, вспоминали даже известного в городе юриста Манжос-Белого.

Сам Евгений Григорьевич по поводу своей аристократической приставки к фамилии ясного ответа почему-то не давал. В ведомости на зарплату он расписывался просто «Тарасевич», на афишах детдомовского театра писал крупно: «Гл. режиссер Тарасевич-Альтманский», а пригласительные билеты подписывал с такой замысловатой закорючкой, что ее можно было толковать и как грубое изображение театральной музы, и как геральдический знак.

В общем происхождение дяди Шпона было покрыто мраком неизвестности. Но что к театру он в прошлом имел какое-то отношение — несомненно. Он общепризнанный и бессменный руководитель драмкружка. Эпохи детдомовской жизни определялись постановками пьес. Говорили:

— Это еще когда «Бум и Юлу» готовили!

Или:

— Сразу же после «Золотой табакерки» и случилось.

Собственный театр пользовался большой популярностью. И не потому, что пацаны большие театралы. Нет, дело иногда начиналось с «кондерного бунта».

Кондер, где «крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой», так всем надоедал, что в один из дней, не сговариваясь, его отказывались есть. Девчонки всегда оставались в стороне. Бунт происходил обычно в первую обеденную смену, а первыми «по праву силы» ели мальчишки. Стоило одному сказать: «К черту! У меня от этого кондера живот болеть стал!» и моментально всеми овладевал массовый психоз. Не вылезая из-за стола, стучали ложками по алюминиевым мискам и орали: