— Облако, если ты летишь на юг, пролети над моей деревней, скажи Гюль-Беяз, что скоро вернется домой Мустафа Чалаш.

Пролетело облако, не стало видно за тюремной решеткой.

Целую ночь работает Мустафа Чалаш, чтобы разбить кандалы. Только “не там ломится железо, где его пилят”.

— Демир егелеген ерден копалмаз.

Лучше не спеши домой, Мустафа. Подкралась Карасевда, черная кошка и ходит близко от твоего дома.

Но бежал Мустафа Чалаш из тюрьмы и скрылся туда, где синеют горы.

Долго шел лесом и знал, что недалеко уже Таракташ, да трудно идти в гору, устал.

А позади звенит колокольчик, догоняет, — едет становой.

Спустился Мустафа Чалаш в Девлен-дере, Пропалую балку, как зовут ее отузские татары.

Если нападает на кого Карасевда, непременно придет сюда, чтобы повеситься.

Лег Мустафа Чалаш под дерево. Ветра нет, а каждый лист дрожит, шевелится, говорит что-то.

Может быть, что осень пришла; может быть жалеет человека, который пришел сюда.

Было жарко. Закрыл глаза Мустафа Чалаш и пришел к нему странный сон.

Сидит, будто, старый козский Аджи-Мурат у себя перед домом, пьет холодную бузу, ждет невесту. Едет свадебный мугудек и четыре джигита держат над ним на суреках шелковую ткань.

Остановился мугудек. Бросил Аджи-Мурат джигитам по монете. Опустили джигиты золотые суреки, крикнули: айда! Подхватил на руки ткань невестин дядя, завернул в нее невесту и унес в дом.

Заиграли чалгиджи, изо всей силы ударило думбало.

— Айда! — крикнули джигиты, и Мустафы Чалаша невеста стала женой старого Аджи-Мурата.

Мяукнула в кустах черная кошка. Вздрогнул Мустафа Чалаш, проснулся.

Смотрели на него с дерева злые глаза. Не видел их Чалаш; только ныло сердце.

Совсем близко подкралась Карасевда.

Схватил Мустафа Чалаш дорожную сумку, выбрался из балки. Увидел свои горы: Алчак-кая, Куш-кая… Легче стало.

Садилось солнце, спадала жара, по всему лесу неслись птичьи голоса. Запел и Чалаш.

— Алчак-кая, Куш-кая, Сарындэн-Алчак… Эмир Эмирсы бир кызы памукшан имшак.

— Слаще меда, тоньше ткани, мягче пуха Эмир Эмирисова дочь…

Завтра день под пятницу; завтра ночью пойдет Мустафа Чалаш под окно к невесте, скажет Гюль-Беяз “горячее слово”.

Скажет: — Любимая, сам Аллах назначил так, чтобы я полюбил тебя. Ты судьба моя; моя тактыр. Говорит тебе жених твой.

И ответит Гюль-Беяз:

— Ты пришел, значит цветет в саду роза, значит благоухает сад.

И расцветет сердце Мустафы, потому что любит его та, которая лучше всех.

Пришла ночь, зажглись звезды, зажглись огни по долине.

Вот бугор: за ним дом старого Чалаша.

Сидит на бугре нищий цыган, узнал его.

— Вернулся?

Подсел к нему Мустафа.

— Нэ хабер? Что нового?

— Есть кое-что…

Помолчал немного.

— Вот скажи, какой богач Аджи-Мурат, а на свадьбе двух копеек не дал.

— Какой свадьбе? — удивился Мустафа.

— Гюль-Беяз взял, двух копеек не дал.

Вскочил на ноги Мустафа Чалаш, сверкнул за поясом кинжал.

— Что говоришь?

Испугался цыган.

— Спроси отца.

Как в огне горел Мустафа Чалаш, когда стучал в дверь к отцу, и не узнал старик сына, принял за разбойника.

Испугался еще больше, когда понял, что сошел сын с ума от любви к Гюль-Беяз.

Не ночевал дома Мустафа Чалаш; разбудил двух-трех молодцов, позвал в Судак ракы пить.

Разбили молодцы подвальную дверь, выбили дно из бочки, — пили.

Танцевал в вине Мустафа Чалаш, танцевал хайтурму, всю грудь себе кинжалом изранил, заставлял товарищей пить капли крови своей, чтобы потом не выдали.

А на другой день узнали все в Судаке и Таракташе, что вернулся Мустафа Чалаш домой и что тронула его Карасевда.

Дошел слух до Коз, где жил старый Аджи-Мурат с молодой женой. Испугался Аджи.

— Чего только не сделает человек, когда тронет его Карасевда.

Запер Гюль-Беяз в дальнюю комнату и сам боялся выйти из дома.

Но раз пошел в сад, за деревню и не узнал своего места. Кто-то срубил весь виноградник.

Догадался Аджи-Мурат кто, и послал работника заявить в волость.

А ночью постучал работник в дверь.

Отворил Аджи-Мурат дверь; не работник, сам Мустафа Чалаш стоял перед ним.

— Старик, отдай мою невесту.

Упал перед ним аджи: — Не знал я, что вернешься ты. Теперь не пойдет сама.

— Лжешь, старик, — крикнул не своим голосом Мустафа.

— Позови ее сюда…

Попятился аджи к дверям, заперся в жениной комнате, через окно послал будить соседей.

Сбежались люди.

Ускакал Мустафа Чалаш из Коз, а позади него на седле уцепилась черная кошка.

Теперь всегда она с ним. По ночам разговаривает с нею Мустафа, спрашивает совета.

И подсказала Карасевда пойти в Козы, к Гюль-Беяз, потому что заболел старик и не может помешать повидать ее.

Удивился нищий цыган, когда отдал ему Мустафа Чалаш свой бешмет, а себе взял его отребье.

— Твои лохмотья теперь дороже золота для меня.

— Настоящая Карасевда. Совсем голову потерял, — подумал цыган.

Одел Мустафа Чалаш цыганскую одежду, взял в руки палку, сгорбился, как старик, и пошел в Козы просить милостыню.

Кто хлеба, кто монету давал. Пришел и к Аджи-Мурату. Лежал больным Аджи-Мурат и сидела Гюль-Беяз одна на ступеньке у дома. Протянул к ней руку Мустафа Чалаш и положила ему Гюль-Беяз в руку монету. Не узнала его.

Сжалось сердце, зацарапала Карасевда.

— Мустафу Чалаша забыла?

— Атылан иок гери донмез.

— Пущенная стрела назад не возвращается, — покачала головой Гюль-Беяз.

— Значит, забыла, — крикнул Мустафа Чалаш и бросился к ней с ножом.

Но успела Гюль-Беяз уклониться и скрылась за дверью.

И пошли с тех пор на судакской дороге разбои. Не было ночи, чтобы не ограбил кого-нибудь Мустафа Чалаш. Искали его власти; знали, что где-то близко скрывается и не могли найти.

Потому что нападал Чалаш только на богатых и отдавал награбленное бедным.

И скрывали его таракташские татары, как могли.

— Все равно скоро сам уйдет в Девлен-дере.

И ушел Мустафа Чалаш в Девлен-дере.

В лохмотьях пришел; один пришел, бросили его товарищи, увидели, что совсем сумасшедшим он стал. Уже не только ночью, а целыми днями разговаривал Чалаш с черной кошкой. Желтым стал, не ел, глаза горели так, что страшно становилось.

Пришел в Девлен-дере и лег под то дерево, где отдыхал, когда бежал из тюрьмы.

Заснула скала под синим небом, хотел заснуть и Чалаш. Не мог только. Жгло что-то в груди, ловили губы воздух, не мог понять, где он.

Три больших дуба подошли к нему и один больно ударил по голове.

— Затягивай крепче шею, — сердился другой, старый, похожий на Аджи-Мурата.

Толкнул третий из-под ног камень, и повис Мустафа Чалаш в воздухе.

Нашли его отузские еще живым и добили кольями.

— Отузские всегда так, — говорили в Козах и жалели Чалаша.

— Настоящие горцы, настоящие “таты”, — хвалили таракташцев в Кутлаке и Капсихоре.

Вздохнет таракташец, вспоминая Чалаша.

— Сейчас тихо у нас. Кого убили, кого в тюрьму увели. И увидев орла, который парит над Бакыташем, опустит голову. — Были и у нас орлы. Высоко летали. О них еще помнят старики. Не случись Карасевда, Мустафа Чалаш таким бы был.

Ай-Савва

Их было три, три старых, почти слепых монаха. Таких старых, что забыли бы как их зовут, если бы не поминали каждый день за молитвой:

— Павло, Спиридо, Василевс.

Пришли татары, взяли крепость, сожгли Сугдею.

Кто уцелел, бежал в горы; разбежались и монахи.

Только Павло, Спиридо и Василевс остались у Ай-Саввы, у святого Саввы, потому что куда бежать, если не видишь, что на шаг впереди. И еще потому, что, когда долго живешь на одном месте, трудно с ним расстаться.

В тот год раньше времени настала студная зима и покрылись крылья Куш-кая, Сокол-горы снежным пухом. Сильнее прежнего гудел Сугдейский залив прибоем волн; плакал, взвизгивая, острый ветер ущелья; по ночам выл зверь у самой церковной ограды. А перед днем Рождества налетела снежная буря и не могли старцы выйти из своих келий, чтобы помолиться в церкви.