Ирэн пыталась вытащить меня из тюрьмы. Даже достала какую‑то закрытую информацию. А потом надсмотрщик сказал мне, что я стал вдовцом — ее тело нашли в одном из столичных парков: может, столкнулась с последователем мастера, может, с обычным грабителем. Вот только я был абсолютно уверен, что ее убил собственный брат, который не захотел оставлять трон и терять власть.

Все очень просто… за эти года я понял: мастер с простым человеческим именем — Эрик — не был таким уж злом. Даже ему чуть — чуть, но было знакомо слово честь.

В мире без войны — правит подлость.

Размышления… все, что мне осталось. Иногда надсмотрщик, пытаясь меня напоить, рассказывал, что устроился сюда ради того, чтобы хоть немного помочь своей дочери, которую посадили в тюрьму за убийство беременной наследницы старшего лорда; как девушка умерла здесь, а он остался, ведь с острова просто так не уплывешь и не уволишься. Он рассказывал о других заключенных, за которыми ему доводилось ухаживать, что‑то еще, но я не запоминал, только удивлялся, как этот человек не потерял здесь теплоту сердца.

Тело умирало. Я знал это. Отсчитывал каждую секунду до того, как ненавистный кусок мяса перестанет жить, дышать, мучить меня. Надеялся, что следующий вдох станет последним, что больше не нужно будет пускать слюни, когда тебя пытаются напоить, и делать под себя. Одиночество и пустота рядом с сердцем стали моими спутниками и друзьями, лучшими собеседниками — они не могли предать или перебить, все понимали и принимали. Я переосмысливал свою жизнь, и хотелось смеяться. Так мог потратить драгоценные дни только глупец. Выслушать сказку о злом волшебнике и сломя голову побежать всех спасать. И что же получилось в итоге? Спас я мир, похоронил многих близких мне людей, даже убил мастера. А дальше? Ничего… сгнию я заживо в этой камере, и похоронят меня, обернув грязной тряпкой, в яме рядом с другими казненными. Даже имени не напишут.

Прошло чуть больше недели.

Не знаю, как я до сих пор жив. Надсмотрщик тоже качает головой. Он принес мне одеяло, чтобы совсем не околел. Зима не умеет жалеть. Белые месяца редко кто‑то из смертников переживает. Один к двадцати — даже меньше. Ничего, значит, совсем чуть — чуть осталось ждать…

"Холод… жуткий холод" — так говорит надсмотрщик. Моему телу должно быть очень холодно. Со стороны я вижу, как судорожно сжимается грудная клетка, и белые губы, силятся вырвать хоть еще один глоток ледяного воздуха. Вижу, как конвульсивно дергается тело, пытаясь на остатки сил выдавить из заплесневелого одеяла кроху тепла. Вижу, как пар вырываясь изо рта, застывает хрустальным облачком — и это красиво, а давно нестриженые волосы повисли сосульками. Наверное, мне очень плохо… больно. Я даже сочувствую своему телу. Но в тоже время каждая судорога — это еще один шаг на пути к свободе.

Тело засыпает, прикрывая глаза заледеневшими ресницами. Несколько часов царит чернота, затем холод заставляет оболочку вырваться из липких объятий ледяной, но такой желанной смерти, чтобы снова провалиться в беспамятство.

Снова и снова.

А потом ко мне пришла тихая госпожа — так здесь называют смерть. Усталая, печально ссутулившаяся девочка в сером, старом балахоне и опухшими от слез глазами. Она шла босиком по холодным склизким камням, не отбрасывая тени и оставляя за собой тонкой дорожкой кровавый след. Ее тонкие руки сжимали песочные часы: в верхней части совсем не осталось драгоценного времени. Я понял, что существую последние мгновения… Песчинка, еще песчинка. Время медленно пересыпалось в нижнюю часть крошечными крупицами.

Но что‑то пошло не так.

Стоило тихой госпоже прикоснуться своими холодными пальчиками к моему лбу, а сердцу радостно замереть, как Бездна капля за каплей начала просачиваться из моей крови, словно только и ждала этого момента. Тонкими нитями пустоты она принялась бережно сшивать тело и разум, заполняя собой сознание. Внутри заструилось тепло, заставляя сердце стучать в сладкой истоме, и я снова почувствовал глухие удары.

Смерть печально улыбнулась и так же медленно пошла к двери. Мне хотелось закричать, чтобы она остановилась… "Прошу! Вернись! Я не хочу продолжать это…". Девочка замерла у порога, по бледной впалой щеке скатилась кровавая слеза. Рука тихой госпожи дрогнула, и песочные часы моей жизни разбились вдребезги о холодный пол камеры. Но я продолжал дышать.

Затем пришла боль. Болели атрофированные конечности, болело внутри, скручивая от голода желудок. Болело все. А Бездна — моя умелая пряха, восстанавливала тело, все прочнее и прочнее соединяя его с сознанием, словно собирала сложную мозаику.

С утра в камеру зашел Микель — мой надсмотрщик.

— Живой, — безразлично констатировал он.

В его руках как всегда были грязный стакан с водой и плошка с серым месивом. Еду мне приносили, потому что так прописали в своде правил. Все равно не съем, а потом ее, наверное, отдадут другим, действительно живым заключенным.

Я дернулся, пытаясь приоткрыть рот. Боль снова резанула ножом по сердцу, но есть хотелось сильнее. Микель едва не выронил миску с едой. На его лице ясно читались сомнения. Да — труп не мог двигаться, это выглядело противоестественно, и надсмотрщику необходимо было немедленно доложить о том, что казненный человек дернулся. Но Бездна не позволила этому случиться, она вытянула вперед тонкое щупальце, бережно погладив мужчину по седой голове. Взгляд Микеля затуманился, а сам надсмотрщик шагнул ко мне.

— Молодец! Давай маленькую ложечку сначала, чтобы не подавился.

Чистая душа у этого человека, если даже Бездна не смогла лишить его доброты…

Я смог съесть всего три ложки. Каждый глоток напоминал раскаленный свинец, но все‑таки это помогло.

Опять потянулись дни.

Сначала я не пробовал даже шевелиться. Знал — пока нельзя. Тело все больше и больше становилось моим. Первые робкие движения пальцами, кивок головы. Глубокий вдох. Несколько раз из‑за боли я терял сознание. Но становилось лучше. Я начал медленно разрабатывать руки, начиная с кистей, переходя к локтям и плечевым суставам. Потом ноги. Оказывается, это сложно — сгибать их в коленях, пытаться шевелить пальцами. И все очень осторожно, чтобы никто не заподозрил, что я возвращаюсь к жизни. Ведь если сознание одного старика можно затуманить, то сил на всех надсмотрщиков не хватит. Только ночью, когда даже стражи оставляли коридоры и поиски живых игрушек, я позволял себе заниматься восстановлением. Несколько часов тренировок, а потом снова неподвижное состояние, пока Бездна продолжала исцелять мое тело.

Странно, но я был благодарен моей пряхе за спасение. Бездна подарила мне возможность дотянуться до предателей. Поставить, наконец, точку в этой неправильной истории. Еще через какое‑то время занялся магией, осваивая ее с нуля. Бездна оказалась хорошим учителем — за каждую ошибку я платил болью, но так дело шло быстрее.

Кончилась короткая зима. Я остался единственным казненным заключенным: остальные ушли в серость за тихой госпожой: так сказал Микель. Ничего, скоро найдут новых смертников. Холод отступал под натиском весны. И как‑то ночью я, наконец, решился сделать несколько пробных шагов. Умение снова ходить, как нормальный человек, мне так же предстояло восстановить. Единственное, что останавливало меня — возможность упасть и не суметь к утру вернуться на узкую доску, заменяющую постель. Медлить было глупо и бессмысленно, а страх с Бездной оказались несовместимыми понятиями. Впрочем, для начала пришлось учиться садиться. Даже настолько простое действие было для меня невообразимо мучительным: травмы прошлого не давали о себе забывать ни на один вздох. А залечивать их Бездна не сочла нужным.

Возможно, считала, что я должен чувствовать хоть что‑то… хотя бы боль.

Пришлось потратить три дня на то, чтобы подняться. Затем осторожная попытка встать, держась за стену, падение… Снова попытка и, конечно, следом неминуемое падение. Сложно. Попытка, падение, боль… и так раз от раза. Но я всегда был прилежным учеником, и не оставлял попыток. Все равно понятия "отчаянье", "лень" и "неуверенность" стали для меня обычным набором звуков. Больше месяца потребовалось, чтобы, встав, не упасть.