– Да, она у меня храбрая! – ласково скользнул по мне взглядом отец и потом, с серьезным лицом, взял мою руку и поцеловал ее, как у взрослой.

Я была в восторге. Мне казалось, что поцелуй такого героя, такого бесстрашного джигита, каким я считала отца, должен превратить мою нежную детскую руку в сильную и твердую, как у воина.

Ликуя и беснуясь, я вихрем помчалась к Юлико – рассказать ему о случившемся. Он лежал бледный, как труп, в своей нарядной постельке и, увидев меня, протянул мне руки. Андро успел его предупредить обо всем, и теперь глаза его выражали неподдельное восхищение перед моим геройством.

– О, Нина! – мог только выговорить он. – Если у престола Бога есть ангелы-воители, вы будете между ними!

Не могу сказать, чтобы восторженный лепет моего кузена я пропустила мимо ушей. Напротив, я готова была теперь простить ему его вчерашнюю трусость.

– Уйди, Андро! – приказала я мальчику.

Как только маленький слуга вышел, я рассказала Юлико все, что случилось со мною.

– Вы настоящая героиня! – прошептал мой двоюродный брат. – Как жаль, что вы не родились мальчиком!

– Это ничего не значит, – спокойно возразила я и вдруг совершенно безжалостно добавила: – Ведь между мальчиками найдется и не одна такая тряпка, как ты.

Но когда я увидела, как он беспокойно заметался в своей постельке среди подушек, украшенных тончайшими кружевами и княжескими гербами, я словно спохватилась и сказала:

– Успокойся, Юлико. Твоя робость происходит от болезненности, я уверена, что она пройдет с годами.

– Да, да, она пройдет, наверное пройдет, только вы не презирайте меня, Нина. О, я вырасту и буду храбрым. Я пойду в горы, найду Абрека, если он не погиб в реке, и убью его из винтовки дяди. Вы увидите, что я это исполню… Только это будет нескоро!

Потом он тихо прибавил:

– Как бы мне хотелось, чтобы вы снова возвратили мне звание пажа. Я постараюсь быть храбрым насколько могу!

Я посмотрела в его глаза. В них были слезы. Тогда, жалея его, я сказала торжественно:

– Князь Юлико! Возвращаю вам звание пажа вашей королевы.

И, дав ему поцеловать мою руку, я с подобающей важностью вышла из комнаты.

Проходили дни, недели – фамильных бриллиантов бабушки так и не нашли, хотя подняли на ноги всю полицию Гори. Не нашли и Абрека, хотя искали его усердно. Он исчез, как исчезает камень, брошенный в воду.

Таинственные огоньки, мерцавшие по вечерам в Башне смерти и пленявшие меня своей таинственностью, также исчезли. Там снова воцарилась прежняя тьма…

Наступил июль, пышный и знойный, с ароматом подоспевших плодов и частыми ночными грозами, разрежающими воздух, насыщенный электричеством.

В нашем винограднике зрели и наливались изумрудные лозы. Ягоды, наполненные соком, горевшим янтарем на солнце под тонкой пленкой кожицы, манили к себе уже одним своим видом.

Приближался день рождения отца, который всегда особенно праздновался у нас в доме.

Приехал дедушка Магомет из аула, примчались Бэлла с мужем на своих горных скакунах, и дом огласился веселыми звуками их голосов и смеха. Только двое людей не принимали участия в общем веселье: бабушка, которая не могла примириться с мыслью о пропаже драгоценностей, и князек Юлико, захваченный недугом, от которого он таял не по дням, а по часам, приводя этим бабушку в новое волнение.

Наш дом разделился на две половины: печальную – в апартаментах княгини, которая поминутно заходила в комнату Юлико, надоедая ему вопросами и микстурами, и беспечную, – где слышался веселый смех Бэллы, ее пронзительные взвизгивания, которым я вторила с особенным наслаждением, да детски добродушный хохот Израила. Там была тоска и дума, здесь – беззаботное веселье и смех.

Часто к нам присоединялся отец, и тогда нашему веселью не было конца.

– Тише! – иногда останавливал он Бэллу. – Там больной.

– Он выздоровеет, – отвечала она беспечно, – и будет еще джигитовать, вот увидишь!

В день рождения отца мы вскочили спозаранку с Бэллой и украсили наш дом венками из каштановых ветвей и лип вперемешку с белыми и пурпуровыми розами.

– Как хорошо! – прыгали мы и хлопали в ладоши, любуясь своей работой.

Отец, тронутый сюрпризом, расцеловал нас обеих.

К обеду ожидали гостей. Бабушка приказала мне надеть белое кисейное платье и собственноручно пригладила мои черные, в беспорядке разбросанные вдоль спины косы.

– Разве так не лучше, девочка? – спросила она и подвела меня к зеркалу. Я заметила, что с некоторых пор бабушка относилась много ласковее и добрее ко мне. Я заглянула в зеркало и ахнула.

В белом платье, воздушным облаком окутывающем мои худенькие плечи, руки и стан, с туго заплетенными иссиня-черными косами, я страшно походила на мою покойную маму.

– Красоточка, джаным, хорошенькая! – бросилась ко мне на шею Бэлла, когда я вышла к моим друзьям. Потом она сорвала с куста розу и воткнула мне ее в косы со словами: – Так будет еще краше.

Отец взглянул на меня с грустной улыбкой и сказал:

– Совсем большая выросла! Совсем большая!

– И глупая! Правда, папочка, глупая? – приставала я к нему, тормоша его и хохоча как безумная.

– Ну и глупая! – улыбнулся он, и сейчас же лицо его стало снова серьезным. – Надо будет эту зиму начать серьезно учиться, Нина. Тебе одиннадцать лет.

Я заявила ему, что я отлично читаю по-русски и по-французски, знаю историю и географию, словом – учительница довольна мною, и мое время еще не ушло.

– Ведь Бэлла неученая, а как она счастлива, – добавила я серьезно, тоном взрослой.

– Бэлла – дикарка, она выросла в горах и всю жизнь проживет так, – сказал отец и стал подробно объяснять мне разницу между мной и Бэллой.

Но в этот день я была не менее дикая, нежели она, – я и хохотала, и визжала как безумная, бегая с нею от преследовавшего нас Израила. Я вполне оправдывала название «дели акыз», данное мне горийскими татарчатами.

Отец, куря папиросу, сидел на террасе в ожидании гостей. Вдруг он неожиданно вздрогнул. Послышался шум колес, и к нашему дому подъехал небольшой шарабанчик[51], в котором сидели две дамы: одна пожилая, другая молоденькая, в белом платье – нежное белокурое создание с мечтательными глазами и тоненькой, как стебель, талией. Она легко выпрыгнула из шарабана и, ловко подобрав шлейф своего нарядного шелкового платья, пошла навстречу отцу. Он подал ей руку и поманил меня.

– Вот, баронесса, моя дочь Нина. Прошу любить и жаловать.

Потом он помог пожилой женщине с величественной осанкой выйти из экипажа и тоже представил меня ей:

– Моя дочь Нина.

Я не знала, что делать, и смотрела на них обеих с любопытством маленького зверька.

– Какая прелестная девочка! – проговорила молодая дама в белом и, нагнувшись ко мне, поцеловала меня в щеку.

Губы у нее были мягкие, розовые, и от всей ее фигурки, эфирной и хрупкой, пахло очень нежными и очень приятными духами.

– Будем друзьями! – проговорила она мне и ласково еще раз улыбнулась.

– У-у! Какая красавица! – прошептала Бэлла, когда молодая дама в белом скрылась в доме вместе со своей старой спутницею и отцом. – Лучше нас с тобою, правда, Израил?

Но Израил не согласился с нею. Лучше Бэллы, по его мнению, никого не было на свете. Она погрозила ему пальцем, и снова мы пустились бегать и визжать, забыв о прибывших гостях.

Хотя отец мой много лет состоял на службе русского царя и в нашем доме все было на русскую ногу, но по торжественным семейным праздникам у нас невольно возвращались к старым грузинским обычаям. Неизменный обед с выбором тулунгуши[52], бочки вина, поставленные под чинарами, шумные тосты, порою сазандары, нанятые на время пира, удалая джигитовка, стрельба из ружей и, наконец, милая родная лезгинка под стон зурны и жалобные струны чиунгури – все это сопровождало каждое семейное торжество. В этот день праздник обещал быть непременно интересным. Из полка ожидались товарищи отца с их женами и другие гости. Мне было как-то неловко: по свойственной мне дикости я не любила общества, и вот почему Бэлле много надо было труда, чтобы уговорить меня выйти к столу, приготовленному на вольном воздухе в тени вековых лип и густолиственных чинар.