В смене Римской империи средневековьем, средневековья капиталистическим обществом он видит непрерывный прогресс и предрекает переход человечества на еще более высокую ступень — к социализму. Каждую общественную форму Белинский тоже рассматривает в возникновении и развитии, а некоторые и в упадке; ради образности он иногда сравнивает периоды развития общественных форм с детством, юностью, зрелостью и старостью человека.
Характерно, что критик особо отмечает периоды упадка и гниения общества, причисляя, видимо, к ним и современную ему эпоху в истории России. «Бывают в жизни народов и человечества эпохи несчастные, в которые целые поколения как бы приносятся в жертву следующим поколениям» (3, 10, 283). Но и эти периоды, когда как бы совершается движение назад, диалектик Белинский расценивает как необходимые звенья в прогрессивном развитии человечества. «…Прогресс, — пишет он, — не прерывается даже в эпоху гниения и смерти обществ, ибо это гниение необходимо, как приготовление почвы для цвета новой жизни, и самая смерть в истории, как и в природе, есть только возродительница новой жизни» (3, 8, 287).
В историческом аспекте Белинский рассматривает и отдельные факты прошлого, отыскивая причины каждого факта в условиях эпохи. Он указывает, например, что религиозное движение в Западной Европе в XI в. в соответствии с тем временем вызвало крестовые походы, а в XVI в., при других исторических условиях, оно закономерно привело к реформации. Белинский высмеивает литературного критика В. Н. Майкова за отсутствие историзма в его характеристике французских просветителей. Он пишет, что Майков «изловчился зацепить французских доктринеров и порядком отделать их за то, что они родились в свое, а не в наше время, и ровесники нашим отцам, а не нам, учили и многому научили нас, а не учились у нас» (3, 10, 185). Белинский говорит далее, что если теперь любой студент математического отделения знает по части астрономии гораздо больше Птолемея, то из этого вовсе не следует, чтобы каждый студент был гениальнее Птолемея. «Можно судить обо всем, — продолжает Белинский, — но ничего нельзя мерить на аршин своего времени: иначе род человеческий начнется только с нас, а его истории — как не бывало!» (3, 10, 185).
Для критика совершенно обязателен исторический подход и к современности. Он обращается к прошлому страны, чтобы понять ее современные особенности. Он открывает в современной ему России остатки прежних периодов ее развития. По его мнению, в ней сохранились следы даже татарского ига, положившего начало централизации России и вызвавшего «изменение народного характера в пользу азиатского элемента жизни» (3, 5, 486). Тем более, говорит Белинский, в современной России видны результаты последующих периодов.
Русский мыслитель видит в историческом подходе к общественным явлениям способ, помогающий не только объяснять настоящее, но и предвидеть будущее. «Мы вопрошаем и допрашиваем прошедшее, чтобы оно объяснило нам наше настоящее и намекнуло нам о нашем будущем» (3, 10, 18). Развитие общества критик в отличие от Гегеля считает беспредельным: «Нет предела развитию человечества, и никогда человечество не скажет себе: „Стой, довольно, больше идти некуда!“» (3, 8, 284). Указывая на постепенность исторического процесса, Белинский вместе с тем большую роль в нем отводит революциям. Герценовское понимание диалектики как «алгебры революции» не в меньшей степени присуще и великому критику. Он признает движущей силой истории борьбу противоположностей, утверждая, что все главные исторические явления есть результат борьбы, а все, что возникает без нее, мертво (см. 3, 8, 412). Белинский придает большое значение не только борьбе, но и единству противоположностей. Он видит в противоположных сторонах общественной жизни взаимную обусловленность. Критик доказывает, что в одном и том же общественном явлении «добро и зло идут бок о бок» и что «без борьбы между ними не было бы движения, развития, прогресса, жизни» (3, 9, 83).
Теперь для Белинского добро и зло не умозрительные понятия, а реальные противоречия жизни, борьба противоположностей, прежде всего борьба классов. У него нет научного определения классов, но все же он связывает их с определенными формами собственности. Возникновение классов и классовой борьбы он рассматривает как явление прогрессивное. «…Разделение на классы было необходимо и благодетельно для развития всего человечества» (3, 10, 369). Борьбу между латрициями и плебеями в древнем Риме он называет «живоначальным источником римской истории и причиною ее колоссального и грандиозного развития» (3, 5, 409). Критик пишет о «разумном развитии» феодального общества как о результате классовой борьбы, которую он связывает с земельной собственностью. Он показывает глубокие классовые противоречия капиталистического общества и с сочувствием относится к революционным выступлениям народа в Европе.
В центре внимания Белинского стоят отношения между крепостными крестьянами и крепостниками-помещиками в России. Этой проблемы критик ухитряется касаться и в подцензурной литературе. Белинский указывает не только на личное бесправие крестьян, но и на их тяжелое материальное положение. Он пытается осмыслить проблему благосостояния масс теоретически и называет ее «великой политико-экономической задачей современного мира» (3, 6, 569). Он видит, что в отношении русских крестьян разрешение этой проблемы связано с вопросом о земле, что камнем преткновения между двумя классами русского общества является аграрный вопрос и «зло обязательной ренты» (3, 12, 439), т. е. барщина и оброк.
Об антагонизме между помещиками и крестьянами Белинский говорит во весь голос в своем письме к Гоголю. Он пишет, что Россия «представляет собою ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми, не имея на это и того оправдания, каким лукаво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр — не человек… где, наконец, нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации служебных воров и грабителей» (3, 10, 213).
Белинский провозглашает уничтожение крепостного права, отмену телесных наказаний и выполнение хотя бы тех законов, которые есть, самыми первыми, живыми национальными задачами России. Эти его требования представляют программу-минимум русской революционной демократии. Но критик не ограничивается ими. Он мечтает о радикальном преобразовании общественного строя России. В связи с этим развертывается ожесточенная борьба между Белинским, Герценом и другими демократами, с одной стороны, и славянофилами — с другой. Критик знает, конечно, о некоторой оппозиции славянофилов николаевскому режиму, об их отрицательном отношении к крепостному праву и т. д. Но он видит также, что коренного изменения строя России они не желают. За их рассуждениями о смирении, религиозности, преданности русского народа властям, за уверениями в их монопольной любви к крестьянству он обнаруживает интересы помещиков. Славянофил, говорит критик, — это барич, «который изучал народ через своего камердинера» (3, 10, 262), барин, «неловко костюмировавшийся крестьянином» (3, 10, 259). В своем памфлете «Тарантас» Белинский пишет, что явный крепостник мог бы сказать любому славянофилу: «…как ни заносись, мой милый, а действительность возьмет свое, — и быть тебе не рыцарем, не философом, не реформатором, а помещиком…» (3, 9, 94).
Белинский высмеивает реакционную концепцию русской истории «славянолюбов», осуждение ими реформ Петра I, идеализацию допетровских времен, той «блаженной эпохи, когда за употребление табака резали носы». Указывая на внеисторический характер их концепции, критик говорит, что славянофилы, вычерчивая настоящее, посредством какого-то невозможного сальто-мортале хотят выдвинуть давно прошедшее прямо в будущее. Подчеркивая ретроградный смысл их стремления «подновить старое, воскресить давно умершее» (3, 8, 444), Белинский сравнивает славянофильство с «романтическою партиею в Германии, стоявшею за средние века» (3, 10, 90). В идеализации старого он видит попытку оправдать существующее положение вещей и называет славянофилов «витязями прошедшего и обожателями настоящего» (3, 12, 351).