Серьезный вклад в теорию познания представляют идеи Белинского о познавательной роли искусства. В этом вопросе тесно переплетаются между собой теория познания и эстетика великого критика. В познании мира Белинский отводит искусству и литературе огромное место. В ранний период своего творчества он предполагал, как уже отмечалось, что литература в этом отношении имеет даже примущества перед наукой, которая будто бы может только анализировать явления, тогда как литература способна к синтезу. В дальнейшем Белинский отказался от этой ошибочной точки зрения, но до конца жизни считал, что в познании мира искусство играет огромную роль, что оно представляет собой особую форму познания истины.

Он неоднократно указывал на общность науки и литературы, заключающуюся в стремлении к истине. На первый взгляд иногда кажется, что Белинский отождествлял содержание литературы и науки. Он высказывался в этом духе неоднократно, заявляя, что наука и искусство отличаются друг от друга только формой, в которой выражается одно и то же содержание. Для искусства характерна образная форма, а для науки — понятия и силлогизмы. В своей работе «Сочинения Державина» Белинский утверждает, что «со стороны содержания поэтическое произведение — то же самое, что и философский трактат», что «в этом отношении нет никакой разницы между поэзиею и мышлением» (3, 6, 591). Но философия действует прямо через разум и на разум, чувство и фантазия играют здесь лишь вспомогательную роль, в поэзии же, напротив, фантазия является главной действующей силой. «Поэзия рассуждает и мыслит — это правда, ибо ее содержание есть так же истина, как и содержание мышления; но поэзия рассуждает и мыслит образами и картинами, а не силлогизмами и дилеммами» (3, 6, 591). В одном из своих последних произведений — «Взгляд на русскую литературу 1847 года» — Белинский развивает эту мысль еще более определенно. «Видят, — пишет он, — что искусство и наука не одно и то же, а не видят, что их различие вовсе не в содержании, а только в способе обработывать данное содержание. Философ говорит силлогизмами, поэт — образами и картинами, а говорят оба они одно и то же… Один доказывает, другой показывает, и оба убеждают, только один логическими доводами, другой — картинами» (3, 10, 311).

Казалось бы, вопрос ясен: Белинский отождествляет содержание науки и искусства. Однако в действительности это не совсем так. Прежде всего надо учесть, что, сближая таким образом науку и искусство, Белинский имеет в виду не точные, а только гуманитарные науки: философию, историю, политическую экономию, на что он указывает сам. Кроме того, возникает вопрос: что подразумевает критик под общим содержанием науки и искусства? Если внимательно проследить его высказывания на эту тему, то можно убедиться, что речь идет не о конкретном содержании, а о самых общих понятиях, прежде всего об истине. «Содержание науки и литературы одно и то же — истина…» (3, 9, 157). Эту мысль он повторяет неоднократно, заменяя иногда понятие истины другими общими понятиями — бытие, действительность.

Сближая содержание науки и искусства в таком общем, отвлеченном плане, Белинский совершенно прав. Ему это сближение потребовалось для того, чтобы подчеркнуть право поэта на мышление. Критик напоминает, что было время, когда общее мнение отнимало у поэта ум, а у философа сердце. «Поэзия считалась откровением каких-то исступленных вдохновений, а поэтическое произведение — чем-то вроде изречений Пифии, в судорогах кривляющейся на священном треножнике» (3, 7, 49). Отвергая такой подход к художественному творчеству, Белинский заявляет, что «поэт нашего времени есть в то же время и мыслитель» (3, 7, 50), и называет «Фауста» и «Прометея» Гёте философской поэзией, «Дух анализа, неукротимое стремление исследования, страстное, полное вражды и любви мышление сделалось теперь жизнию всякой истинной поэзии» (3, 7, 344), — утверждает критик.

Это не значит, однако, что Белинский считает тождественным конкретное содержание научных исследований и художественного творчества. Что, по мнению критика, может быть предметом поэтического произведения? Он утверждает, что поэт совершенно свободен в выборе этого предмета, что для него тут нет ограничений. «Всякая поэзия должна быть выражением жизни, в обширном значении этого слова, обнимающего собой весь мир, физический и нравственный» (3, 7, 319). Любые явления, по мнению Белинского, могут быть предметом поэтического изображения. Он ссылается при этом на Пушкина, на его удивительную способность делать поэтическими самые прозаические вещи. Пушкин, говорит он, брал первый попавшийся ему под руку предмет, «и все у него являлось поэтическим» (3, 7, 337).

Углубляя свое понимание содержания искусства, критик говорит, что оно не допускает идей отвлеченных, и тем более рассудочных, а берет лишь идеи поэтические. Первые являются плодом ума, мысли, вторые — не только мысли, но и любви, страсти, пафоса (см. 3, 7, 311–312), а также художественной интуиции. В научном познании главную роль играет мысль, в поэтическом — чувство. А это значит, что наука и искусство, даже познавая один и тот же предмет, рассматривают его под разным углом зрения. Искусство отражает действительность через духовный мир человека, что не присуще науке. Следовательно, их содержание различно. Белинский не формулирует это положение, но такой вывод логически следует из основных суждений критика об искусстве и его познавательной роли. Белинский наглядно показывает особое содержание художественных произведений, открытие ими таких «тайн» жизни, которые не могут быть познаны ни непосредственным восприятием, ни наукой.

Особенно большое значение, по мнению Белинского, поэзия имеет для познания внутреннего мира человека. «Для искусства нет более благородного и высокого предмета, как человек» (3, 5, 303). Критик видит великое значение искусства в том, что «поэт освещает пламенником своей фантазии все сердечные изгибы своих героев, все тайные причины их действий…» (3, 10, 42). Раскрытие внутренней жизни человека, по мнению Белинского, является особенно трудной задачей, которая решается именно искусством. Эта задача трудна потому, что «непостижимо сердце человеческое»; «сердце наше — вечная тайна для нас самих» (3, 7, 349). Вот эти-то тайны и открывают великие поэты: сколько обнаженных тайн человеческой природы у «глубокого сердцеведа» Шекспира, у Пушкина, побуждающего нас «вдумываться… в тайное святилище собственной души» (3, 5, 535), у Гоголя, заставившего своих персонажей открыть «такие сокровенные изгибы их натур, в которых они не сознались бы сами себе под страхом смертной казни» (3, 6, 428). Белинский напоминает о многочисленных, невыразимых без творческой силы поэзии чувствах, которые благодаря ей «выпархивают на свет», становятся достоянием не одного, а многих людей.

Что же, по мнению критика, необходимо для художника, чтобы превратить свои произведения в мощное средство познания действительности? Прежде всего изображение ее такой, какая она есть. «Только жалкие писаки подбеливают и подрумянивают жизнь… Истина выше всего» (3, 6, 35). Однако это не значит, что художественные произведения должны быть простой копией явлений жизни. «Списывают с природы не живописцы, а маляры, и их списки — чем вернее, тем безжизненнее для всякого, кому неизвестен подлинник» (3, 5, 567). Истинно художественные творения, говорит Белинский, точнее отображают жизнь, чем зеркало. В них действительность больше походит на действительность, чем она походит сама на себя (см. 3, 3, 460). Так на портрете, сделанном великим живописцем, человек особенно похож на самого себя, «ибо великий живописец резкими чертами вывел наружу все, что таится внутри того человека и что, может быть составляет тайну для самого этого человека» (3, 6, 526–527). Чтобы образно показать эту могучую познавательную силу искусства, Белинский говорит, что оно воспроизводит жизнь, как выпуклое стекло. Это является следствием того, что художник, изображая предмет, не только воспроизводит его как явление, но и раскрывает его сущность. Так, определив роль искусства в познании мира, критик исходит из диалектики философских категорий сущности и явления.