Севастополь лежал в развалинах, освещаемых зарей, словно залитый потоками крови его защитников.

Будто гигантский каменный поток всполз на вершину горы, разлился по ней и застыл морем неровных гребней полуснесенных стен. Повсюду проступали рыжие пятна сорванных крыш, торчали балки стропил, изломанная мебель, сверкало измолотое в крупицы стекло. Падая, словно застыли на лету железные столбы уличных часов с пробитыми пустыми окулярами.

Редкие прохожие, бодрствующие спозаранку, пробирались среди развалин из одного подземелья в другое: кто после короткого сна возвращался к станкам заводов, упрятанных в недра земли, кто спешил с винтовкой или автоматом на передний край, кто брел куда-то с узлами и чемоданами, пользуясь еще не истекшим ночным перерывом между бомбежками.

Редкими вздохами прокатывались одиночные выстрелы морских орудий на линии обороны. Разрывов на берегу Южной бухты уже не было слышно. Далекая трескотня автоматов на Северной стороне не нарушала глубокого безмолвия в городе. Тишина обманчиво напоминала о мирном севастопольском утре, когда ее нарушал только призывный гудок судостроительного завода перед началом работы.

Частые, яростно повторяющие одну и ту же ноту выклики зазвучали в ушах Кирюши, едва он выбрался через груды обломков у Минной башни на улицу Ленина и зашагал вниз, к площади у Дома флота.

Это раздался гудок судостроительного завода, но как он был неузнаваем! Теперь, в июне 1942 года, прерывистый гул его оповещал севастопольцев не о начале трудового дня, а о близости воздушного врага. Возвестив в пятом часу утра опасность, он только на исходе вечерних сумерек подавал сигнал отбоя, потому что немецкие бомбардировщики весь день не исчезали с неба над городом. И сколько бы бомб и снарядов ни падало на территорию и цехи завода, гудок не умолкал, пока Севастополь держался: в последний раз он подал сигнал тревоги в то утро, когда немецкие автоматчики уже захватили казармы флотского экипажа на пригорке над заводом.

Заслышав гудок, люди на тропинках среди развалин ускорили шаги, а Кирюша, в свою очередь, бегом припустился к площади перед Домом флота, огибая огромные воронки, вырытые бомбами, запинаясь и цепляясь об исковерканные взрывами рельсы трамвайных путей, кое-где похожие на танцующих торчком на хвостах исполинских змей.

— Сюда, малыш! — послышался оклик.

Из-за угла Дома флота выскочил патрульный из местного полка обороны.

— С испуга, не иначе. Какой чудак лезет на середку? Враз мессер прошьет… А еще вояка! — язвительно прибавил он, окинув быстрым взглядом вооруженного до зубов Кирюшу. — Ховайся!

Патрульный сердито дернул его к себе и подался обратно за угол.

Сверлящий рев моторов ошеломляюще нарастал. Тень огромной птицы стремительно пронеслась над площадью. Сквозь оглушительный рев раскатилась барабанная дробь пулеметных очередей. Цокая, впились в стену Дома флота разрывные пули; фонтанчики пыльной земли взвились около угла, где прижались Кирюша и патрульный, колючие брызги штукатурки больно впились в лицо подростка.

Кирюша выронил книгу, подаренную командиром отряда, и, вскрикнув от боли, схватился за лицо.

Патрульный развел руки подростка и заглянул ему в глаза.

— Не журись, очи целы, а кожа твоя крепче будет, — утешающе сказал он. — Позудит и пройдет. Пока гансы второй заход делают, беги до Примбуля[6], в санпункт. Военврачиха в два счета мусор выковыряет.

Он поднял книгу и сунул ее меж пуговицами комбинезона Кирюши.

— Беги!

Маленький моторист не заставил упрашивать себя и, свернув за угол, выбежал на площадь.

Она отчасти напоминала раскопки древнего Херсонеса, куда в школьные каникулы прошлых лет Кирюша отправлялся искать заплесневевшие монеты для музея, но еще больше походила на Инкерманские каменоломни, где добывался строительный известняк. Бомбы вспахали площадь и разнесли здания, кольцом замыкавшие ее. Фасад Дома флота кое-как маскировал рваную пустоту его некогда уютных комнат. Обгорелый остов санатория, чернея, выделялся в противоположном конце площади; прочие строения представляли картину неописуемых развалин и обломков. И только чудом невредимые возвышались колоннада у пристани и величественная статуя Ленина.

Вобрав голову в плечи, Кирюша вихрем рванулся через площадь, перемахнул за исковерканную решетку Приморского бульвара и нырнул в защитную щель.

Не рассчитав ее глубины, он не сумел удержаться на ногах.

— Штучка эдак килограммов на пятьдесят, — услышал он незнакомый голос и увидел лейтенанта, который помогал ему подняться.

— Не расшибся, молодой человек? — участливо спросил лейтенант, направляя в лицо Кирюши луч фонарика. — Да ты целый арсенал на себе носишь! Ну и перепугал нас! Я подумал было, что у фрицев новые бомбы: когда падают — не свистят, а ругаются. А здорово ты морской язык знаешь! Не боцманом плаваешь?

Кирюша сконфузился.

— Я из плавсредств! — хмуро буркнул он.

— Часом, не Кирюшка-моторист? — поинтересовался лейтенант.

Кирюша утвердительно кивнул.

— Здравствуй, товарищ, — сказал тогда лейтенант, ласково стиснул подростка и, отодвинув в сторону, быстро полез вверх по ступеням.

— Погоди-ка, сейчас на разведку выглянем… По-вчерашнему действуют, — уже откуда-то сверху донесся его голос. — Для отвода глаз швырнули в город пару-другую фугасок, а по-настоящему насели на равелин… Над бухтой Матюшенко устроили карусель… На встречных курсах пикируют… По местам, товарищи!

Кирюша выбрался из щели наружу и тут только заметил в черно-зеленой листве опаленных деревьев нацеленные в небо тонкие стволы зениток. Это была знаменитая кочующая батарея, за которой долго и тщетно охотились немецкие летчики. Им было известно, что батарея находится в пределах бульвара, но и только.

— Вы с кочующей? — полюбопытствовал подросток.

— Ага, — ответил лейтенант. — Из тех кочевников, что укорачивают жизнь фрицам и гансам. Так куда же путь держишь?

— До мамаши, на Мясную.

— На Мясную?.. — переспросил лейтенант и, припоминая, задумался. — Там, кажется, терпимо, — продолжал он, — если не считать квартала возле Анненкова дома… Ты что? — спросил он, заметив перемену в лице Кирюши.

— Так просто, — не сразу сказал Кирюша. — Наша квартира в том квартале.

Лейтенант смутился от своей оплошности и пробормотал что-то сочувственное…

— А-а-а, «Тиль Уленшпигель»!.. — внезапно протянул он, увидев книгу и вытащив ее из-за пуговиц комбинезона Кирюши. — «Пепел Клааса стучит в мое сердце!» Ты знаешь эти слова? Нет? Их сказал Уленшпигель, когда стервецы вроде нынешних фашистов сожгли его батьку на костре.

— За что сожгли? — попрежнему тихо спросил Кирюша.

— А за что немцы убивают наших отцов и матерей, за что разрушают наши города, наш Севастополь? Знаешь, что сделал Тиль, узнав о гибели отца? Спрятал горсть его пепла в ладанку, повесил ее на грудь и, убивая врагов, повторял вместо клятвы: «Пепел Клааса стучит в мое сердце».

Он раскрыл книгу и прочел короткую надпись на титульном листе:

— Чорт возьми, будто подглядел! — вскричал лейтенант, пораженный совпадением надписи с тем, о чем только что говорил подростку. — Наверное, и отпустили на день рождения?

— Лучше бы не пускали…

Кирюша угрюмо уставился поверх изрытой ходами сообщения аллеи, в глубине которой вырисовывался, поднимаясь из морской глуби под обрывом бульвара, обелиск Памятника Погибшим Кораблям.