Она пришла работать к Ленину совсем юной. Ей не было еще и девятнадцати лет. Ее отец был другом Бонч-Бруевича, одного из ближайших соратников Ленина. Но она никогда не выполняла никаких обязанностей, кроме чисто канцелярских. С 1918 года, когда советское правительство переехало из Петрограда в Москву, Зиновьева перепечатывала бесконечные письма вождя. В 1923 году она вместе с ним переехала в Горки, где ему суждено было умереть.

Через несколько лет после смерти Ленина Зиновьева попросила разрешения эмигрировать в США. Так как она честно послужила на благо отечества, ей дали визу. Она сказала, что была самой молодой из секретарш Ленина, поэтому ни к какой секретной информации ее не допускали. Но, конечно, она не станет утверждать, что ничего не видела и не слышала.

Проговорив часа полтора, Чарли заметил, что подозрительность в ее глазах исчезла, взгляд старушки становился попеременно то спокойным, то вызывающим.

— Тридцать два года от вашей знаменитой разведки не было ни слуху ни духу, — злобно сказала Зиновьева. — А теперь вы вдруг мною так заинтересовались.

— Я ведь уже сказал вам: это такой порядок. Мы заполняем белые пятна в вашем деле.

Ему сначала показалось, что она его не поняла, но старушка вдруг игриво улыбнулась и сказала:

— А у вас не должно быть никаких белых пятен, — в эту минуту ее старое и мудрое лицо приобрело выражение семнадцатилетней кокетки.

— Мои вопросы не отнимут у вас много времени.

— У меня вообще осталось не слишком много времени, — спокойно, без тени жалости к себе произнесла Зиновьева. — Скоро вы наконец сможете прекратить разорять ЦРУ, посылая мне бесконечные чеки и бесчисленные сокровища.

— Да, начальство у нас не слишком щедрое, — согласился Стоун. Управление действительно не баловало перебежчиков.

— В России за мою работу с Лениным мне бы назначили огромную пенсию, — проворчала она. — Иногда я сама себе не могу сказать, зачем я уехала.

Стоун сочувственно кивнул и спросил:

— Может, я могу вам чем-нибудь помочь?..

— Послушайте, — прервала его Зиновьева, — я уже старуха. Я живу в этой стране уже больше шестидесяти лет. И если великая американская разведка до сих пор не вытянула из меня крохи известной мне информации, то все это не так уж важно. — Она подняла голову, склонила ее на плечо и улыбнулась. — Так что не тратьте понапрасну время.

— Что, это относится и к завещанию Ленина?

Зиновьева резко вздрогнула и напряглась, но через несколько секунд взяла себя в руки и, хитро улыбнувшись, спросила:

— Вы приехали сюда поговорить со мной об истории? Могли бы просто почитать книги. Об этом завещании теперь знают абсолютно все.

— Я имею в виду другое завещание Ленина.

— Да? А что, было какое-то другое? — Зиновьева с показной скукой пожала плечами. Она нервно вертела в руках пустую чайную чашку.

— Я думаю, вы и сами знаете.

— А я думаю, что нет, — отрезала она.

Стоун улыбнулся и решил положить конец этим препирательствам.

— Это выяснилось в ходе плановой проверки вашего дела, — сказал он и замолчал, ожидая ее ответа. Но старуха молчала. Тогда он произнес как можно безразличнее:

— Он ведь был отравлен, не так ли?

Она опять долго не отвечала и когда наконец собралась, слова ее почти потонули в гуле холодильника, включившегося вдруг в соседней с комнатой кухне.

— Я думаю, да, — торжественно произнесла она.

— Что заставляет вас так думать?

— Он… он написал об этом и дал мне перепечатать это письмо. Попросил сделать два экземпляра: для Крупской, его жены, и для… — она вдруг замолчала.

— Так кому предназначался второй экземпляр?

Зиновьева сделала слабый жест рукой и произнесла с безнадежностью в голосе:

— Я не знаю.

— Знаете.

Последовало долгое молчание, затем Стоун продолжил:

— Ваш контракт предусматривает полное сотрудничество. В противном случае в моей власти прекратить материальную поддержку…

Она торопливо перебила его, слова посыпались, как горошины:

— Понимаете, это было так давно… Да это и неважно. Был какой-то иностранец. Ленин боялся, что в его же доме против него что-то замышляют… Думаю, что так оно и было. Все, даже садовник, повар и шофер, были сотрудниками ОГПУ, секретной полиции.

Теперь она говорила так быстро, что Стоун с трудом понимал ее.

— Почему? Почему он отдал второй экземпляр иностранцу? — переспросил он.

— Он боялся Сталина, боялся, что Сталин может сделать что-нибудь с Крупской. Ленин хотел быть уверенным, что документ будет увезен из страны.

— Кто был этот иностранец?

Она отрицательно покачала головой.

— Вы ведь знаете его имя, верно? — ровно произнес Стоун.

Зиновьева не могла больше сопротивляться.

— Это был высокий и красивый американец. Бизнесмен. Ленин встречался с ним несколько раз. Но это все неважно.

— Его имя?

— Уинтроп Леман.

После долгой паузы она, немного скосив глаза, тихо повторила:

— Леман… Ленин встречался с ним несколько раз.

— Он приезжал в Горки?

— Да. Уинтроп Леман.

— О чем говорилось в письме? О возможном отравлении?

— Не только, — она опять говорила очень медленно, — Ленин сделал кое-какие наброски… накануне отъезда в Горки. Он был тогда уже болен. В них он очень плохо отзывается о советском государстве. Признается, что совершил чудовищную ошибку, что Советский Союз становится государством террора. Он пишет, что напоминает сам себе… доктора Франкенштейна, создавшего ужасное чудовище.

Она замолчала.

— Значит, этот документ — решительное осуждение советского государства самим же его создателем, — тихо произнес Чарли. Слова прозвучали по-дурацки, как будто он сказал прописную истину. — И сейчас он у Лемана.

— Как-то раз Ленин потребовал отвезти его в Москву. Мы пытались отговорить его, но он настоял на своем. Всю дорогу он подгонял шофера. В Москве он сразу поехал в Кремль и пошел в свой кабинет.

— Вы были с ним?

— Нет. Я узнала обо всем этом уже позже. Он осмотрел стол в своем кабинете и увидел, что секретный ящик открыт. Он обыскал все, он был взбешен, кричал на всех вокруг. Но письмо пропало… Но он… он восстановил его по памяти.

— И продиктовал его вам, — продолжил Стоун. — Это и был документ, напечатанный вами в двух экземплярах…

— Да.

— У вас есть свой экземпляр?

— Нет, конечно, нет. Я его даже почти не помню.

— А что случилось с экземпляром Крупской?

— У нее его наверняка отобрали.

— А копия Лемана?

— Я не знаю. — Из соседней кухни доносился запах куриного бульона, щедро приправленного чесноком.

Чарли вдохнул уютный запах старого дома, оглядел комнату и спросил:

— А почему вы считаете, что его отравили? И кто это мог сделать?

— Пожалуйста, не ворошите всего этого, — взмолилась она. — Пусть люди думают, что Ильич умер своей смертью, тихо и мирно.

— Но ведь было произведено вскрытие, не так ли? Мне кажется, что…

— Ладно, — Зиновьева, слабо взмахнув рукой, выразила свое согласие со сказанным Чарли. — Да, вскрытие было. Врач обследовал внутренние органы, но ничего подозрительного не обнаружил. Тогда вскрыли череп… — Она скроила гримасу отвращения и продолжила: — Мозг был… как камень. Он у него затвердел. За-твер-дел, — произнося это слово, она постучала указательным пальцем по столу. — Когда по нему постучали скальпелем, он звенел.

— Это артериосклероз. А они искали следы отравления в организме? — тут Чарли перешел на русский язык: он не сомневался, что бедной старушке так будет намного легче. И действительно, она взглянула на него с благодарностью и ответила:

— Нет, зачем им это было нужно?

— У них что, не было оснований подозревать, что Ленин отравлен?

— А вы знаете, что личный врач Ильича, доктор Готье, просто отказался подписывать заключение о вскрытии? Он отказался! Он точно знал, что Ленина отравили. Это же исторический факт!

Стоун молча уставился на нее.