Сол Энсбэч сложил свои крупные, с большими костяшками руки ладонями вместе, как будто собирался произнести молитву, и спросил:

— Ну что, ты понял, о чем они говорили, Чарли?

— Да, — отрешенно ответил Стоун. — О завещании Ленина упоминалось во время слушания дела моего отца в Комитете по расследованию антиамериканской деятельности в палате представителей. Никто никогда не объяснил, что это означает. С тех пор я никогда не слышал об этом завещании, — сам того не желая, Стоун повысил голос. — Должен признаться, что я всегда считал, что…

— Ты всегда считал это какой-то ошибкой, верно? — спокойно спросил Сол. — Очередной уткой, состряпанной каким-нибудь молокососом из Комитета?

— Нет. В том ленинском завещании, о котором я знаю, нет ровным счетом ничего таинственного. Это просто документ, написанный Лениным незадолго до его смерти. В нем он, кроме всего прочего, предупреждал своих коллег об опасности давать слишком большую власть Сталину. Сталин сделал все возможное, чтобы утаить это завещание, но через несколько лет после смерти Ленина о нем каким-то образом всем стало известно. — Стоун заметил, что Сол улыбнулся. — Ты считаешь, они говорят о чем-то совсем другом?

— А ты?

— Вообще-то я тоже так думаю, — согласился Чарли. — Но почему бы вам не запросить дополнительную информацию у этого вашего «Ежа»?

— Потому что два дня назад он был убит.

— Бедный парень… Что, КГБ что-то пронюхал?

— Мы так предполагаем, — Сол дернул плечом. — Во всяком случае, удар был профессиональный. А вот при каких обстоятельствах его убрали — это уже совсем другой вопрос. Об этом мы ничего не знаем.

— И вы хотите, чтобы я при возможности разузнал, что они имели в виду, говоря об этом завещании Ленина? Я правильно тебя понял? Вы хотите, чтобы я поговорил об этом со своим отцом и постарался выведать у него сведения обо всем этом? Нет, Сол, мне ваша идея совсем не нравится.

— Чарли, ведь тебе известна печальная судьба твоего отца. А ты когда-нибудь задавался вопросом, почему это все тогда произошло?

— Я думаю об этом постоянно, Сол…

…Я думаю об этом постоянно.

Элфрид Стоун, специалист по истории Америки двадцатого столетия, был когда-то настоящим светилом в этой области. Но это было давно, очень давно, до 1953 года, когда и произошло то, что перевернуло всю его жизнь. С того времени он уже почти не печатался, а в последнее время еще и начал злоупотреблять спиртным. Он стал — это клише, но в данном случае очень удачное — жалкой тенью самого себя.

Когда-то, еще до рождения сына Чарли, Элфрид Стоун был талантливым молодым преподавателем и одаренным ученым. В 1950 году, когда ему было тридцать лет, его пригласили работать в Белый дом, у президента Трумэна. К тому времени Стоун был уже обладателем Пулицеровской премии за выдающиеся заслуги в изучении истории США послевоенного периода. Джеймс Брайент Конант, ректор Гарвардского университета, предложил ему место декана факультета искусствоведения и естественных наук, но Стоун-старший предпочел уехать в Вашингтон. Сенатор Леман, один из советников Трумэна, переизбранный на новый срок из администрации Франклина Рузвельта, прослышал о восходящей звезде Гарвардского университета и пригласил его работать в Белый дом. Стоун принял приглашение.

Судя по его успехам, он мог бы стать национальной знаменитостью. А он вместо этого вернулся, совершенно уничтоженный, в Гарвард в 1953 году и остался там только благодаря терпимости и либерализму тамошнего руководства. Он так и не сделал ничего сколько-нибудь значительного с этого времени.

Чарли Стоуну было десять лет, когда он впервые узнал о злополучной судьбе своего отца.

Однажды, возвратившись из школы, мальчик обнаружил открытой дверь отцовского кабинета, заставленного книжными шкафами. В комнате никого не было. Он начал выискивать что-нибудь интересное, но ничего не нашел и уже собирался бросить эту затею и уйти, когда обнаружил на письменном столе большой альбом в кожаном переплете с газетными вырезками. Открыв его, маленький Чарли быстро осознал важность своей находки. Сердце его забилось учащенно, и он внимательно, со смешанным чувством вины и удовольствия начал пролистывать статьи.

Это была подборка вырезок из газет пятидесятых годов. Все статьи были посвящены его отцу, то есть той части его жизни, о которой Чарли до сих пор ничего не знал. Одна из заметок из журнала «Лайф» была озаглавлена «Запутанное дело Элфрида Стоуна»; в другой, из нью-йоркской «Дейли ньюс», его отца называли «красным профессором». Поглощенный чтением, мальчик перелистывал пожелтевшие страницы, пахнущие бумажной плесенью и ванилью. В его мозгу начали всплывать и складываться воедино подслушанные мимоходом фразы; то, что он слышал об отце от других людей, — неприятные, мерзкие слова, обрывки родительских ссор в спальне. Однажды кто-то нарисовал красной краской серп и молот на фасаде их дома. Несколько раз какие-то люди разбивали камнями кухонное окно. Только сейчас Чарли понял причину всего этого.

Отец, конечно, вернулся в кабинет совершенно неожиданно для мальчика и застал его читающим вырезки. Взбешенный, он подошел к столу и захлопнул альбом.

На следующий день его мать — стройная, темноволосая Маргарет Стоун — усадила Чарли рядом с собой и дала ему краткий приукрашенный отчет о событиях 1953 года. Она рассказала о существовавшем тогда так называемом «Комитете по расследованию антиамериканской деятельности», очень влиятельной организации, и о жившем в те годы ужасном человеке по имени Джозеф Маккарти, считавшем, что Америка просто кишит коммунистами, и утверждавшем, что они есть везде, даже в Белом доме. Твой отец, сказала она, был очень известным человеком, советником президента Трумэна, и он оказался замешанным в борьбу Маккарти и президента, который просто не мог уследить за всем сам. Маккарти сфабриковал дело, его рассмотрели на Комитете, и Элфрид Стоун был назван коммунистом и обвинен в шпионаже в пользу России.

— Это все ложь, — сказала мать. — Это все ложь, но наша страна тогда переживала трудные времена, и людям хотелось верить, что все их беды закончатся, как только будут истреблены шпионы и коммунисты. Твой отец был невиновен, но у него не было доказательств, понимаешь…

И Чарли задал неопровержимо логичный вопрос десятилетнего мальчишки:

— Но почему он ничего не сказал? Почему он не боролся с ним? Почему?

— А ты когда-нибудь задавал этот вопрос своему отцу?

Энсбэч взял керамическую кружку, стоявшую на куче зеленоватых бумаг, отпечатанных на принтере, и отхлебнул из нее. Стоун был уверен, что в нее налит холодный кофе.

— Только однажды, еще в детстве. Но мне сразу дали понять, что это не моего ума дело. Ты же знаешь, о таком как-то не принято расспрашивать.

— Но позже, когда ты стал уже совсем взрослым… — начал Энсбэч.

— Нет, Сол, я не спрашивал. И не буду.

— Слушай, Чарли, мне очень неловко говорить с тобой об этом. Использовать твои отношения с отцом и Уинтропом Леманом в служебных целях… — Он снял очки в черной оправе и начал протирать их специальной бумагой «Клинекс», которую достал из коробочки, хранившейся в одном из ящиков стола. Он как-то весь съежился и, продолжая сосредоточенно тереть стекла, добавил: — Разумеется, если бы не погиб наш агент, мне бы не пришлось просить тебя ни о чем. И я отлично знаю, что это не входит в обязанности аналитика, для выполнения которых мы тебя наняли. Но ты — наша последняя надежда, и если бы все это не было настолько серьезно…

— Нет, Сол, — твердо сказал Стоун, испытывая непреодолимое желание закурить. Но он бросил курить в тот день, когда уехала Шарлотта. — Кстати, Сол, хочу напомнить тебе, что я не оперативник. Так, на случай, если вам еще что-нибудь придет в голову.

— Черт побери, Чарли, ведь, узнав, что означает это завещание Ленина, ты смог бы, вернее всего, ответить на вопрос, почему в 1953 году твой отец был брошен в тюрьму. — Энсбэч скомкал бумажку и надел очки. — И если ты не хочешь сделать это ради управления, то я подумал, что ты…