Дали ему отецъ съ матерью прощеньице-благословеньице, прощаясь надъ Ильей поплакали и пустили его на подвиги ратные.

Вотъ и вздумалъ ѣхать Илья Муромецъ нзъ Карачарова на чудной Черниговъ-городъ, оттуда на Кіевъ-градъ дорогою прямоѣзжею. Сталъ онъ только къ Чернигову подъѣзжать, и видитъ — подъ городомъ Черниговомъ стоить сила басурманская, которой и смѣты нѣтъ… Стоитъ, облегла городъ со всѣхъ сторонъ, хочетъ городъ изморомъ взять, въ конецъ разорить, церкви Божіи огнемъ спалить, а самого князя съ княгинею въ тяжелую неволю взять.

И вспомнилъ Илья завѣтъ старцевъ калѣкъ-перехожихъ; на бурушкѣ своемъ онъ пріоправился, да какъ ударитъ на силу басурманскую… Копьемъ колетъ, палицей побиваетъ, конемъ топчетъ: гдѣ проѣдетъ, — тамъ улица, гдѣ повернетъ — съ переулочкомъ.

И такого-то нагналъ Илья Муромецъ страху на силу басурманскую, что всѣ они пришли въ смятеніе великое; а молодцы-черниговцы какъ увидала со стѣны Божью помощь, такъ тотчасъ Ильѣ на подмогу изъ города высыпали и давай рубаться съ силой басурманскою. Побѣжала отъ города вся рать — сила несмѣтная, закаялась съ той поры подступать подъ его стѣны.

Принимали молодцы-черниговцы Илью съ великою честью, вели его на княжій дворъ къ своему князю, и сажалъ его князь за свой столъ на первое мѣсто, просилъ его на свою службу княжескую, приказывалъ быть ему воеводою. Отказался Илья Муромецъ отъ великой чести, говорить: «Гдѣ мнѣ крестьянскому сыну быть у тебя воеводою, найдутся у тебя люди на то старые, бывалые — я долженъ свой завѣтъ исполнить, постоять за землю Русскую, за вѣру православную. Такъ повели же ты мнѣ, князь, показать на Кiеву-граду дорогу прямоѣзжую, чтобъ мнѣ не плутать, не путаться.»

«Удалый добрый молодецъ, славный богатырь!» — говорить князь Ильѣ Муромцу — «видно, что ты весь свой вѣкъ сиднемъ дома сидѣлъ, надъ собой невзгодушки не вѣдалъ. Видно не знаешь ты, что ужъ тридцать лѣтъ нѣтъ отсюда пути въ Кіевъ прямоѣзжаго, и ѣздимъ мы въ Кіевъ околицей. Залегъ на той прямой дорогѣ Соловей-разбойникъ, Соловей, Одихмантьевъ сынъ, со своимъ проклятымъ родомъ, и нѣтъ мимо его никому пути: сѣрый звѣрь — и тотъ тамъ не прорыскиваетъ; черный воронъ — и тотъ не пролетываетъ. Сидитъ онъ, Соловей, на семи дубахъ, свищетъ разбойникъ по-соловьиному, шипитъ по-змѣиному, рявкаетъ по-туриному, и нѣтъ такого молодца удалаго, нѣтъ такого коня богатырскаго, который бы тотъ его посвистъ вынести могъ: какъ услышитъ, на землю мертвъ валится».

— «Спасибо тебѣ князь, на твоемъ словѣ, спасибо, что ты указалъ мнѣ въ Кіевъ дорогу прямоѣзжую; тою дорогою я и поѣду, — а въ животѣ нашемъ и въ смерти одинъ Богъ воленъ». Уroстилъ князь черниговскій Илью Муромца хлѣбомъ-солью, отблагодарилъ его дорогими подарочками, отпустилъ его на Кіевъ дорогою прямоѣзжею, и молвилъ вслѣдъ ему съ горестью: — «Жаль добраго молодца! Не сносить ему буйную голову!»

А Илья Муромецъ поѣхалъ черезъ дремучіе лѣса брянскіе, черезъ черныя грязи смоленскія и какъ сталъ подъѣзжать къ славной рѣчкѣ Смородинкѣ, видитъ — точно дорога засѣчена, и нѣтъ тамъ проѣзду ни конному, ни пѣшему. И только было хотѣлъ онъ черезъ ту засѣку скокомъ махнуть, какъ раздался по лѣсу соловьиный свистъ — того самого Соловья-разбойника! И отъ свисту, того соловьинаго темны лѣса къ землѣ преклонилися, съ деревьевъ листья посыпались… Не дался Илья страху, бьетъ коня по бедрамъ шелковой плетью, — а Соловей-разбойпикъ опять зашипѣлъ по-змѣиному, заревѣлъ-загудѣлъ по-туриному. Подъ Ильей-Муромцемъ конь на колѣна палъ… Разгорѣлось въ Ильѣ Муромцѣ сердце молодецкое:

— «Что ты, добрый конь, спотыкаешься? Аль не слыхивалъ свисту соловьинаго, шипу змѣинаго, рявканья звѣринаго?» — Да какъ выхватитъ тугой лукъ, какъ наложитъ на его тетивочку калену стрѣлу, какъ пуститъ въ Соловья-разбойника… Попалъ ему въ правый глазъ, сшибъ его съ дерева на сыру землю, наскочилъ на него и давай его крутить да вязать, къ сѣдлу какъ звѣря приторачивать. Самъ сѣлъ на коня и поѣхалъ дальше, какъ ни въ чемъ не бывало.

Ѣдетъ — ѣдетъ онъ дубровою темною, дремучею, наѣзжаетъ въ лѣсу, на полянѣ на хоромы Соловья-разбойника. А и дворъ у Соловья былъ на шесть верстъ, а около двора желѣзный тынъ, а на каждой тынинкѣ по маковкѣ, а на маковкѣ по головушкѣ, тѣхъ самыхъ богатырей, что пытались проѣхать въ Кіевъ дорогою прямоѣзжею.

Завидѣли издали Соловьевы дочери, что ѣдетъ кто-то къ ихъ хоромамъ. Стали говорить между собою:

— «Ѣдетъ къ хоромамъ нашъ батюшка, везетъ съ собою чужого богатыря — будутъ всѣмъ намъ отъ него обновы».

— «Что вы, ослѣпли, что-ли? — говоритъ имъ Соловьева жена. — Развѣ не видите, что сюда ѣдетъ чужой богатырь, вашего батюшку въ торокахъ везетъ! Собирайтесь всѣ скорѣе, сзывайте моихъ зятевей любимыхъ, нападайте на чужого богатыря!»

Обернулись Соловьевы дочери черными воронами, а зятья его — хищными коршуньями, налетаютъ на Илью Муромца, хотѣли его расклевать, на части разнесть, волкамъ въ снѣдь разбросать. Да Илья-то ихъ принялъ по-своему: каждому спѣла послѣднюю пѣсню его стрѣлочка каленая. А потомъ поѣхалъ Илья на хоромы разбойничьи, все въ нихъ побилъ, поломалъ, конемъ притопталъ и съ землею сравнялъ. Сравнялъ — и поѣхалъ дальше къ Кіеву, дорогою прямоѣзжею.

Въ, славномъ стольномъ городѣ во Кіевѣ, у ласковаго князя Владиміра, у Владиміра Краснаго Солнышка, былъ свѣтлый радостный пиръ, для дружины храброй, для бояръ, для князей, для славныхъ кіевскихъ могучихъ богатырей.

И былъ тотъ пиръ во полу-пирѣ, и былъ тотъ столъ во полу-столѣ, когда пришли сказать князю Владиміру, что пріѣхалъ добрый молодецъ изъ Чернигова, привезъ ему вѣсть добрую, радостную. Приказалъ князь позвать въ палату добраго молодца.

Вошелъ въ палату Илья Муромецъ, крестъ кладетъ по-писанному, поклонъ ведетъ по ученому, а князю съ княгинею въ особицу.

— «Откуда, добрый молодецъ, ѣдешь и куда путь держишь?» — спрашивалъ Илью Владиміръ-князь.

— «Держу я путь къ тебѣ, князю Владимиру, хочу проситься на службу твою княжескую, постоять за землю русскую, за вѣру православную; а ѣду я теперь изъ Чернигова, везу тебѣ добрую вѣсть».

— «Не прочь бы я тебя добраго молодца пожаловать, не прочь бы тебя на службу принять; только вижу я, что ты, добрый молодецъ, облыгаешься, надъ всѣми нами посмѣхаешься… Развѣ мы не всѣ вѣдаемъ, что подъ Черниговомъ стоитъ бусурманская рать — сила несмѣтная, что оттуда нѣтъ никому ни прохода, ни выхода?»

— «Это точно, что было такъ!» — отвѣчаетъ Илья Муромецъ, — «а теперь тамъ все въ добромъ здравіи».

— «Да когда-же ты былъ въ Черниговѣ?»

— «А вотъ три дня назадъ, оттуда послѣ ранней обѣдни выѣхалъ, и проѣхалъ сюда въ Кіевъ дорогою прямоѣзжею».

Какъ зашумятъ, загалдятъ за княжескимъ столомъ всѣ князья и бояре и русскіе богатыри….

— «Что ты, князь Владиміръ, этого хвастуна слушаешь! Какъ онъ смѣетъ тебѣ небылицы нести! Кому же это незнамо, не вѣдомо, что ужъ тридцать лѣтъ нѣтъ отъ Кіева къ Чернигову пути прямоѣзжаго, что залегъ на томъ пути Соловей-разбойникъ, и мимо его ни сѣрый звѣрь не прорыскиваетъ, ни черный воронъ не пролётываетъ?»