Хмурый посмотрел в сторону плота, взял в руки вожжи.

— Находют, — повторил он и огрел коня кнутом.

Конь вздрогнул, оскалил зубы, потянул телегу из речки.

— Давно ищут, — сказал Ион. — Метров пятьсот обследовали. Ничего.

— А что теперь? — спросила Ника.

— Теперь геофизики придут.

— Вот бы танк найти, — вздохнул Димка.

Увидев в селе Гринюка, маэстро долго сомневался: он ли? Узнать его было почти невозможно — пластическая операция изменила лицо, голос стал хриплым, глухим. Но вот глаза…

На чужом, каком-то «пустынном» лице жили знакомые глаза. Черные, с острым металлическим блеском.

Привыкший наблюдать, Теодор давно подметил: есть такие лица — «пустынные», они встречаются порой у грузчиков, живущих на отшибе, за железнодорожной станцией, в глухом темном переулочке, где мало людей, где под шатким забором всегда сухой бурьян, где бездомный ветер одиноко промышляет в пыльных кустах. И лица у таких людей тоже пыльные, жесткие, с резкими морщинами, словно отпечатками высохших былинок.

Маэстро вспомнил недавнюю встречу на кладбище.

— Гринюк? — спросил он неуверенно.

Человек в серой кепке спокойно посмотрел ему в лицо.

— Здравствуй, Теодор, — сказал он так, словно они расстались вчера. — Меня зовут Панаит. Запомни…

Кресты кладбища заставили память маэстро вынести на свет их самую первую, еще довоенную встречу.

Много лет назад Гринюк подрядил его, тогда еще мальчишку, расписывать в селе крест. Пришел Теодор из города в поисках куска хлеба. Был он тогда любознательным пареньком, и каждое слово этого человека ловил на лету.

Чуть свет они направились в сторону кладбища. На перекрестке дорог стоял высокий крест. Под зеленым, сделанным из кровельного железа навесом, висела фигурка распятого Христа.

Выточенная из дерева, она была аккуратно приколочена к кресту гвоздями. Из открытых ран сочилась яркая кровь. Художник не пожалел краски. Но особенно тщательно выписал он глаза.

Старики из Виорен утверждали, что когда-то Христос плакал настоящими слезами, и посылали молодых целовать крест. Об этом распятии рассказывали легенды. В солнечный день Христос начинал плакать. Говорили, кто соберет эти слезы, навсегда излечится от всех недугов. Но вот беда: Христос, по подсчетам стариков, уже лет двадцать не плакал. И как ни молили его, не уронил ни единой слезы…

Предложение Гринюка обновить распятие понравилось Теодору. Он был польщен: с такой просьбой могли обратиться только к настоящему художнику. А ведь он был всего лишь босоногим самоучкой. И вдруг — реставратор!

Гринюк подготовил краски, и работа началась. Но почему-то делалось это втайне, на утренней заре, когда горизонт еще даже не успевал порозоветь.

Наконец, работа была завершена. Теодор ликовал. Скоро все увидят, на что он способен.

Но тут выяснилось, что похвастаться тоже нельзя. Гринюк желал, чтобы художник остался неизвестным. Почему? Экая досада!

— Настоящий художник, — сказал Гринюк, — в тени должен быть. Ранний плод горек бывает. Откроешься людям смолоду — себя потеряешь. А перебродишь, как вино, выдержишь характер — крепок будешь. Да и завидовать станут. Мастер!.. Вон, погляди, — он махнул рукой в сторону кустов. — Кизил. Незавидный вроде куст. А про него народ легенду сложил. — И рассказал Теодору эту легенду…

Как-то весной увидел будто бы цыган расцветший куст. Вокруг только-только еще проклюнулась трава, кое-где выбрызнули из земли и застыли стебельками синие струйки подснежников. А этот куст стоял как на празднике — разодетый в свежую зеленую листву, осыпанную, как блестками, звездочками цветов.

Увидел цыган куст и поднял лицо к небу.

— Боже, дай мне этот куст.

Выглянул из-за тучи бог, поморщился, почесал многодумный затылок.

— Жалко? — спросил цыган.

— Что ж, — сказал бог, — воля твоя. Бери.

Цыган потер руки. Теперь у него в селе будут первые плоды!

Но вот прошло время. Черешни принесли свои красные, блестящие, словно покрытые лаком, ягоды; за ними клейковатые вишни; яблони, груши и абрикосы…

А на его кусте по-прежнему не было плодов.

Цыган был вне себя от горя. Проклятый куст! Откуда ты взялся на бедную голову цыгана? Ни единого плода не родили твои яркие цветы!

И только осенью, когда цыган потерял надежду, среди зеленых пыльных листьев этого куста появились жаркие угольки плодов.

Не знал цыган, что кизил зацветает раньше всех, но зато плоды приносит последним, когда другим уже нечем похвастаться. Да какие плоды! Кусты кизила, словно алые костры, освещают тогда нищий лес со всех сторон!..

Легенда понравилась Теодору, но не успокоила. Уж больно хотелось, чтобы люди узнали, кто обновил крест!

…На следующий день по селу прошел слух: плачет Христос. Настоящими слезами, солеными… Ярко светит солнце, а Иисус плачет. Теодор не верил своим ушам. Этого не может быть! Еще вчера он сам расписывал его глаза, а Панаит подавал синюю краску. И вдруг это чудо. Не может быть!

Он поспешил к распятию. У креста уже толпился народ. Христос плакал. Глаза его, глубокие, печальные, туманились неторопливой слезой.

— Что будет? — вопрошал Гринюк, глядя в толпу. — Господи, что будет?

— Чудо! — кричал сельский пьяница Стругураш. — Явление Христа народу!.. Эй, ты, дай монету, — дергал он крестьянина за рукав. — Я тебе глаза открыл.

— Гляди, как бы тебе не закрыли, — отстранялся крестьянин.

— Иисус плачет, — хныкал калека на костыле. — Слезоньки соберу. Ногу омою…

— Дурак ты, Кацаве́ля, — строго бросила женщина в черном платке. — Ничего тебе не поможет.

— Это почему? — Калека схватил костыль.

— Не ту веру исповедуешь… Господь бог в сердце каждого, а ты мертвецу поклоняешься. Перед крестом деревянным лоб бьешь…

— Как так?

— Господь с пророками беседует. Через них слово в народе сеет. В живого господа надобно верить… В живого.

— Кто ты?

Женщина вплотную приблизилась к калеке.

— Слуга господня Ефросиния, — и надвинула на лоб черный платок. — Вон в кого верить надобно, — женщина указала длинным худым пальцем на Гринюка. — Святой человек…

Но тут вдруг из толпы выдвинулся щупленький седенький человечек. Это был сельский почтальон Курла́т, большой по тем временам грамотей.

— А насчет Христоса, — сказал он спокойно, — брехня. Все брехня. Что ты хнычешь? — обернулся он к калеке. — У него же соль в глазах. Понимаете? Соль!.. Это я вам говорю, почтальон Курлат.

Толпа тесно придвинулась к человечку. Ему верили. Уж если говорит сам почтальон, в этом что-то есть.

Теодор был возмущен. Какая соль? Он же сам, своей собственной рукой написал глаза Иисуса и ни о какой соли не может быть и речи!

— …Потому и плачет, — продолжал почтальон. — Дождь пройдет, а наутро под солнцем краска соль выделяет. Поняли? Все очень просто. В краску подмешали соль. Не верите? — Он ударил себя в грудь: — Честь Курлата!

Толпа ахнула. Эхом покатились слова:

— Честь Курлата!

— Слыхали? Честь Курлата!

Теодор был смущен. А вдруг человечек прав? Но ведь тогда это обман. Зачем понадобилось Гринюку дурачить бедных людей?

Он посмотрел на своего наставника, но тот осторожно приложил к губам палец…

Вторая встреча произошла уже во время войны. Но лучше было о ней не вспоминать…

Теодор поежился. Теперь, как и много лет назад, Панаит прикладывал к губам палец.

Неожиданно он придвинулся вплотную и схватил маэстро за ворот.

— Что ты за мной шпионишь? Выследил?

— Выследил… — признался маэстро.

— Ты, конечно, смотрел передачу…

— Иначе б не пришел.

— Верно. — Панаит отпустил маэстро. — Тебя интересует архив…

— Разумеется.

— В штольнях… Замуровали.

— Где?

— Не знаю. — Панаит поскреб в затылке. — Пришлось в секту вступать… Давайте, говорю, братцы, штольни откопаем. Славное местечко для сборищ.

— Ну и?.. — Маэстро затаил дыхание.