Сегодняшний политолог, то есть человек, специализирующийся на импровизациях на политические темы, должен быть последователен в одном: если нынешнему нашему государственному состоянию он говорит решительное «НЕТ», то тогда или он обязан добавлять «ДОЛОЙ!» и указывать, каким именно способом «ДОЛОЙ!», за что и должен быть готов к соответствующей личной ответственности, или, сказав «НЕТ», должен и обязан знать и говорить, «КАК НАДО». Если ни в первом, ни во втором случае политолог последовательности не выказывает, то се попросту болтун и подстрекатель.
Большую часть жизни прожив в состоянии диссидентства (не выношу этого слова), я доподлинно знаю цену пустозвонному «НЕТ». То самый легкий, самый безответственный способ политического мышления, не требующий ни должных знаний, ни должной отваги.
Если не умеешь плавать и притом очень хочешь жить, старайся не гулять берегом реки, потому что можешь наткнуться на утопающего, и нет ничего более постыдного, чем дуэт с утопающим на тему: «Спасите! Помогите!»
В своей жизни я знал людей, не принимавших режим и лишенных свободы только за то, что не скрывали своего неприятия. Но они принципиально воздерживались от изобретения всяческой «рецептуры», потому что честно не знали, «КАК НАДО».
«Кандалы на руках — пушинки», когда знаешь или думаешь, что знаешь то самое «КАК НАДО»! Они же гнут долу, если лоб не подперт «программой», и тогда какая воля нужна, чтобы не сутулиться! Мне повезло пережить оба этих состояния, и мне есть что сравнивать.
Возвращаясь к теме лагерной эсхатологии, попробуем представить, что должны были испытывать зэки сталинского призыва, увидев себя в таком количестве и в качестве. Что до качества, то не только какие-нибудь там крепостные, но даже рабы Рима или Египта — счастливцы в сравнении с зэками Колымы или Воркуты. Да, были фанаты коммунистической идеи, те, что, опухая от голода, шамкали беззубыми ртами о праведной перманентности террора, зачисляя себя в те самые «щепки», что неизбежны при тотальном лесоповале. Но есть основания и усомниться в искренности этого «шамкания» — кому удалось вырваться из ГУЛАГа, о всем пережитом помалкивали и, если еще могли, пытались наверстать упущенное.
Ольга Берггольц — исключительно точно!
И у сидевших, и у тех, кто делал вид, что ничего не знает о ГУЛАГе, и у тех, кто «понимал» государственную пользу ГУЛАГа, — у них было о чем помолчать. Хотя бы о том, сколько ТАМ еще осталось народишку.
А среди прочего «народишка» оставался там, к примеру, еще и дивный поэт, правомочный стоять в любом ряду русских поэтов, — Валентин Соколов по кличке Валентин Зэка. Его стихи, впервые появившиеся в печати только (или уже) в девяностых, были приняты абсолютным молчанием собратьев по перу и вообще литераторами всех мастей. Но то уже была иная форма молчания: не по страху, как в сталинские времена, а по непринятию такого типа сознания, такого духовного опыта, каковой просто не мог «поместиться» в душах, не желавших и не готовых рисковать собственной уравновешенностью, — позицией призвания «посетить сей мир в его минуты роковые». А стихи Соколова требовали соучастия в его страстях, честной реакции требовали… Они были «заразны» и тем опасны для вчерашнего советского человека вне зависимости от того, насколько он продолжал оставаться советским.
Как-то, выступая по телевизору, актер Валентин Гафт прочел знаменитые строки Иосифа Бродского.
Режиссер предоставил актеру хорошую паузу: скорбно сжаты скулы, глаза требовательно вперены в камеру — в глаза зрителя-слушателя, чтоб вздрогнул, проникся мистическим трагизмом фразы. Я, помню, только улыбнулся, и не потому, что в действительности и выбор был, и «неприход по заяве», именно духовный неприход, а, разумеется, не физический. Я улыбнулся, потому что захотелось сказать: «А вот такого не хочешь, „двугражданный“ гражданин?!»
Да это что! Вот попробуйте-ка проглотить да прожевать такие строки:
Это вам не страсти преследуемого интеллектуала! Эти строки написаны остатками крови вечного зэка, никогда и ни с кем не боровшегося, даже в диссидентах не числился — не было его ни в каких списках борцов «за» или «против»… В России он не жил, потому что жил в ГУЛАГе. И слово «патриотизм» здесь даже неуместно, поскольку идеологизировано. Тут особая форма бытия — будьте добры на цыпочки, да шею тяните, сколь позвонки позволят!
Можно предположить, что больно задевал и даже оскорблял Валентин Соколов своими стихами вчерашних советских литераторов — сделали вид, что не заметили.
Как-то спросил одного уважаемого мною литературного критика, первым угадавшего многие таланты и опекавшего их: «А вот Соколов… Как?..» «Знаете, — отвечал хмуро, — поэзия по итогам, что ли, должна быть радостной…
Жить помогать должна… Басни, заметьте, тоже раба, Эзопа, к примеру. А Соколов — это мрак без просвета. Его поэзию невозможно любить… А если любить невозможно, то значит, все-таки это не совсем поэзия…»
С последним я готов согласиться, что Соколов — это не совсем поэзия, точнее — не только поэзия. Это уже по сути иное качество — это явление, характеризуемое скорее неким иным «объемом», нежели, положим, большей степенью истинности. Явление — спорно. Это его право быть спорным. Быть принимаемым или непринимаемым.
Другой пример — Солженицын. Несомненно — явление, с чем никак не могут примириться многие его коллеги по писательской функции. Может, есть, может, будут писатели талантливее Солженицына, но они будут именно писателями, как, положим, И. С. Тургенев и, к примеру, И. А. Бунин были писателями, а Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский — явлениями, что, наверное, бесспорно.
Конечно, здесь уместно было бы переключиться на иной уровень рассуждения с соответствующим терминологическим рядом… Только стоит ли? В данном случае имею целью угадать (на большее не претендую) причину лишь на первый взгляд полного неприятия русскими литераторами поэзии Валентина Соколова и той откровенной неприязни (пожалуй, еще мягко сказано), что испытывают к А. И. Солженицыну часто достойные, случается, и недостойные представители современной российской и собственно русской литературы. Нечувствование или нежелание почувствовать особую функциональность… Ну да хватит об этом.