Не очень-то нравится мне все вышенаписанное, потому что произведение (именно так!) Станислава Куняева «Поэзия. Судьба. Россия» не заслуживает ёрничества, как, впрочем, и личность самого С. Куняева, именно этой книгой утвердившаяся в первой строке списка его единомышленников-литераторов. Да и тема, в каковую я вцепился клещом, в книге по объему ничтожна, иной может ее и не заметить или, по крайней мере, на ней не зациклиться, как я.
Но все же — тема сквозная и стержневая. И если на то пошло, то для меня эта тема — коммунизм и Россия — главная в жизни.
Непосвященному невозможно представить уровень того духовного напряжения, в котором проходила жизнь людей в лагерях и тюрьмах 1960-х. Не было еще ни диссидентства как такового, ни западного сочувствия, ни среды сочувствия на родине. Каждый был сам по себе, и каждому предстояло самостоятельно, то есть «бесколлективно», определиться на всю оставшуюся жизнь. Она же, жизнь, была ценой этого самоопределения. Воистину, нам «Русь была не словом спора»… Но споров-то этих — Боже мой, сколько их было. И по сей день не услышал еще ни одной темы, которую мы в 1960-х не пропустили бы сквозь строй суждений, которую не обмусолили бы и так и этак, по которой так или иначе не определились бы.
И, безусловно, главной темой определения был «русский коммунизм». Проблема формулировалась приблизительно так: «русский коммунизм» («большевизм») — это «явление русского духа» (по Бердяеву и по Куняеву тоже) или только состояние его?
Если последнее, то все проще и легче, поскольку в «состояние» народный дух впадает в силу тех или иных сложившихся обстоятельств и способен легко или нелегко «выйти из состояния», обогащенный опытом избавления…
Если же он, «русский коммунизм», есть явление, то речь уже должна идти о некоем результативном продукте всего предыдущего исторического опыта народа — именно так трактовался «русский коммунизм» всеми виднейшими русофобами 1960–1970-х годов — от Янова и Ричарда Пайпса до идеологов радио «Свобода» и Бжезинского. Парадокс в том, что так же он ныне трактуется многими современными патриотическими идеологами, только с иным знаком…
Озабоченный этой темой Н. Бердяев тоже впадал в противоречие, утверждая, что «большевизм» должен быть изжит изнутри русским народом. Простое изживание, повторюсь, возможно только для состояния, но не явления. Это противоречие он пытался разрешить в своем курсе берлинских лекций под общим названием «Соборность во Христе и товарищество в Антихристе». Но, как мне показалось, еще больше запутался в доводах и обобщениях.
Нам было бы куда проще, не погружаясь в проблему, принять вторую посылку — о «состоянии» — и зачислить себя в передовой полк «изживания», но, как уже сказал, ставкой-то была жизнь, ни больше ни меньше, и определяться предстояло с максимальной добросовестностью. Благо, власть, отправив нас в лагеря, предоставила нам достаточный «тайм-аут». У Ю. Андропова тогда еще «не дошли руки» до лагерей и тюрем (это случилось уже к концу 1970-х — ужесточение режима, в особенности относительно связи с «волей»). Мы же, в 1960-х, находили возможность доставлять в лагерь самую разнообразную нужную нам литературу.
На одиннадцатой зоне, к примеру, мы имели все пятнадцать томов «Истории…» С. Соловьева, шесть Ключевского, был Забелин, Беляев, даже Покровский{52}, полный комплект журнала «Былое»{53}. Там же, в зоне, я впервые познакомился с удивительными документами — Уставными грамотами Русского государства. К тому же многим из нас удалось обзавестись в Москве личными «письмописателями» и в письмах получать интересующие нас тексты — получение писем режимом не ограничивалось. И по сей день храню толстущую пачку, где все… От Хомякова до Чаянова{54}. Мне даже удалось создать своеобразную картотеку по «русскому вопросу» — опять же славянофилы, все «веховцы» и большая часть «сменовеховцев», «евразийцы»{55}, русские философы конца — начала веков — около тридцати имен… Единственный, мимо кого я прошел (как-то уж так получилось), — Лосев{56}, его читал в 1980-х и, признаться, уже без особого интереса.
«Самиздат» по интересующим нас вопросам тоже отслеживался. Популярную в 1960-х брошюру А. Амальрика «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года», к примеру, мы получили на семнадцатую зону в виде нескольких чистых тетрадей, страницы которых надо было только прогладить утюгом. Была проблема утюга, но и она решилась. Посредством писем я, положим, внимательно следил за творчеством в те времена, по моему мнению, главного теоретика «антирусизма» Г. Померанца, ни одна его статья мимо меня не прошла. По взаимной договоренности выписывая все литературные журналы, мы, конечно же, обратили внимание и на явление «молодогвардейства», увидели в нем пока еще робкую и не очень внятную попытку переосмысления русской истории, сокрушались, когда она была пресечена… без сопротивления.
Если в лагере со свободным временем было жестко, то во Владимирской тюрьме, куда многие из нас так или иначе попадали за «строптивость», тюремная администрация, не желая способствовать общению политзэков и не имея возможности создать нужное количество рабочих камер, от работы нас освободила вообще — двадцать четыре часа (минус сон) читай, думай, пиши, спорь…
За два с половиной года Владимирской тюрьмы пару гуманитарных факультетов я точно освоил…
Последние годы 1960-х для политических заключенных были особой эпохой. Ранее попав в лагерь в состоянии той или иной персональной «идейной дурости», всякий тут же оказывался в атмосфере чрезвычайных идейных страстей. Поскольку в 1950-х и в начале 1960-х хватали и сажали «кого ни попадя», идеологическая пестрота в лагерях скопилась несусветная. Коммунисты-ленинцы, социал-демократы-плехановцы, националисты, анархисты, анархо-синдикалисты и даже монархо-синдикалисты. К концу 1960-х ситуация значительно упростилась, и в основном за счет индивидуального самоопределения по отношению к Западу. Образцовый пример самоопределения и, соответственно, «разделения» — судьба Владимира Осипова и Владимира Буковского, бывших «подельников», а ныне идейных антиподов. Упрощение идейной ситуации шло также по религиозной линии. Русские социал-демократы, анархисты и прочие становились ортодоксальными православными, евреи самых различных идейных толков азартно изучали иврит и готовились к возвращению на «историческую родину». Националисты, в основном украинцы и прибалты, «русофобились» на глазах, формируя в своих рядах будущих духовных лидеров «самостийности».
Русские национально-государственной ориентации, составлявшие в общей массе политзэков ничтожное меньшинство, не выпадая из стихийно сложившихся микроколлективов, духовно, тем не менее, все более и более обособлялись. Сравнительно небольшие наши «срока» к началу 1970-х были уже на исходе, и каждому предстояло принципиально определиться «на всю оставшуюся жизнь» — уйти с позиции или остаться на ней. Разумеется, речь не шла о позиции мировоззренческой, но исключительно о той или иной степени сопротивления и противостояния. Слово «борьба» у нас никогда не употреблялось, и состояние, соответствующее этому слову, в виду не имелось. Речь шла о «правилах игры» в «большой зоне»: принимать или не принимать. Не было таких, кто был бы готов рано или поздно снова оказаться в «малой зоне». Готовность таковая противоестественна. Однако большинство настраивало себя на искусную конспирацию обретенного знания о системе, в которой предстояло доживать жизнь. Кто-то, напротив, знал, что в силу характера игра такая не по силам… Я был в числе последних…