Ему нестерпимо хотелось пить, он поднялся и выпил стакан воды. Потом подошел к окну, глубоко вздохнул и прислушался; все было тихо, беловатое лунное сияние околдовало-ошептало окрестности. А какая теплынь! Ветхие домишки рабочих, облепившие подножие холма, скованы сном. Ни души кругом, ни огонька! Озерная гладь подернута дымкой и совершенно не видна. Несмелый птичий крик на мгновение разорвал ночную тишину. Лунное сияние — ведь это подлинный символ сна! Вот уж покой так покой. Йозеф в жизни не видывал ничего подобного. И сам едва не уснул у раскрытого окна.

Наутро он припозднился.

Тоблер сердито буркнул, что не любит таких замашек.

А Йозеф имел наглость заявить, что вряд ли эти несколько минут имеют значение. И налетел — во-первых, лицо хозяина на глазах приняло злое выражение, а во-вторых, Йозеф услышал следующее:

— Вы обязаны являться на работу вовремя. Мой дом и мои дела — это вам не балаган. Ежели не в состоянии проснуться, купите будильник! Кстати, вы намерены работать или не намерены? Если нет, так сразу и скажите, у нас разговор короткий. В городе полным-полно людей, которые будут до смерти рады получить это место. Достаточно сесть на поезд и съездить туда. По нынешним временам желающих впору на улице подбирать. От вас же я требую пунктуальности, ясно? Иначе… не хочется даже говорить об этом.

Йозеф благоразумно смолчал.

Полчаса спустя г-н Тоблер вновь был для своего помощника добрейшим хозяином и приятнейшим собеседником. От избытка сердечности он обращался к Йозефу чуть ли не на «ты», называл его просто Йозеф, хотя до тех пор всегда говорил исключительно «господин Марти».

Причина этого доброжелательства лежала, собственно, вовне, и искать ее следовало в идее любви к отечеству. Ведь завтра было первое августа,[9] а в этот день по всей стране из года в год проходили юбилейные торжества в память о благородстве и доблести предков.

Йозефа отправили в деревню купить на завтра разных лампочек, цветных фонариков, флажков и вымпелов, а также свечей и материал для устройства фейерверка. Кроме того, ему велели срочно заказать переплетчику — как ни странно, именно переплетчик умел изготовлять подобные вещи — деревянную раму размером два на два метра и к ней два полотнища — темно-красное и белое. Когда эти полотнища укрепят на раме, получится государственный флаг — белый крест на алом поле, — который будущей ночью выставят у фасада тоблеровской виллы. За рамой поместят горящие лампы, чтобы всяк уже издали видел яркие национальные цвета.

Через полтора часа все необходимое было доставлено. И сразу же — будто из-под земли выросли! — кругом засуетились какие-то люди, помогая украшать дом, и принялись везде — на карнизах, в нишах, на коньке кровли, на решетках — укреплять флажки и развешивать лампочки. Даже внутри кустов и прочих садовых растений из тех, что покрепче, клали, вешали, ставили, прицепляли осветительные приборы, так что скоро в тоблеровских владениях невозможно было найти местечка, где не прятались бы петарды, шутихи и ракеты будущего фейерверка и лампочки иллюминации. Тоблер сиял от счастья. Вот это по нем! Он был прямо-таки создан для праздников и роскошного их устроительства. То и дело он выходил на улицу, чтобы отдать очередное распоряжение или самолично согнуть какую-нибудь проволочку, поправить тут и там электрическую лампочку или просто полюбоваться праздничными приготовлениями. Про часы-рекламу он словно и думать забыл либо по крайней мере отодвинул их на потом. Само собой, детям вся эта затея казалась радостной, торжественной и таинственной, они только и знай что удивлялись, сыпали вопросами и ломали голову над тем, что тут происходит. У Йозефа в этот предпраздничный день хлопот было хоть отбавляй, и ему недосуг было размышлять о том, в самом ли деле он оказывает Тоблеру полезные услуги. Г-жа Тоблер весь день улыбалась, а погода…

Тоблер сказал, что, раз установилась такая чудесная погода, можно спокойно устроить что-нибудь необыкновенное. И на расходы здесь скупиться грешно. В конце концов, это же для отечества, а если в человеке нет ни капли любви к отечеству, так страшней беды не бывает. Кстати говоря, тут делается ровно столько, сколько положено, и ни на йоту больше, преувеличения тоже никому не нужны. А уж кто не видит в этом никакого смысла и знает лишь одно — дела да деньги, — тот и вправду недостоин прекрасной родины, такому все едино — он хоть сейчас, хоть немного погодя может удрать в Америку или в Австралию. Но в принципе это все же дело вкуса. Ему вот, Тоблеру, нравится так, и баста.

На йозефовой башенке реял большой красивый флаг. В зависимости от ветра его легкое тело то дерзко и гордо выгибалось, то стыдливо и утомленно опадало, а то трепетало и кокетливо обвивалось вокруг флагштока, точно играя и упиваясь собственными грациозными движениями. Потом стяг снова взмывал вверх, разворачивался во всю ширь, как символ триумфа и мощной защиты, чтобы затем опять мало-помалу трогательно и нежно поникнуть в дивной голубизне.

Что же до конторских занятий, то едва ли нынче удастся сделать много. Почта (удивительно, что она вообще сегодня работала) принесла довольно внушительный счет за медную кровлю, которой недавно украсилась башенка, та самая, над которой водрузили такой замечательный флаг. Увидев эту бумагу, Тоблер нахмурился — указанная там крупная сумма прямо-таки запечатлелась в морщинах у него на лбу, словно именно оттуда и надлежало считывать точные цифры. Н-да, не слишком отрадное дополнение к патриотическому порыву.

— С этим можно подождать, — сказал патрон, сунув бумагу прямо под нос Йозефу, который склонился над столом и рьяно строчил письма.

— Понятно! — прогнусавил Йозеф таким тоном, будто с незапамятных времен работал в фирме и наизусть знал все обстоятельства, муки, радости и надежды своего хозяина. Кроме того, нынче он полагал уместным обнаруживать добродушные манеры. При такой чудесной погоде…

— Как людям не терпится представить счета, — заметил Тоблер, набрасывая чертеж — эскиз глубинного бура. Если часы-реклама не найдут сбыта, то на эту машину спрос будет наверняка.

И от письменного стола опять донеслось:

— Понятно!

— На худой конец у меня есть еще патронный автомат, этот уж непременно выручит, — продолжал чертежный стол, на что отдел коммерции отвечал:

— Само собой!

«А верю ли я в то, что говорю?» — подумал Йозеф.

— И не забудьте патентованное кресло для больных! — воскликнул Тоблер.

— Конечно! — поддакнул помощник.

Тоблер осведомился, составил ли себе Йозеф более или менее четкое представление об этих вещах.

— Разумеется, — счел за благо ответить писарь.

— Готово ли письмо в Государственное патентное ведомство?

— Не готово. Я не успел, руки пока не дошли.

— Так займитесь же им, черт побери!

Когда Йозеф подал бумагу на подпись, выяснилось, что она составлена неправильно; Тоблер разорвал ее и велел писать заново. Тем не менее послеобеденный кофе доставил помощнику огромное удовольствие. Кроме того, из города от г-жи Вайс пришел ответ на его последнюю депешу. Г-жа Вайс писала, что с уплатой долга торопиться незачем, это не к спеху. В целом же письмо было довольно прозаическое и даже нудное. Но разве он ожидал чего-то иного? Отнюдь. Слава богу, он всегда понимал, что эта добрая женщина остроумием не блещет.

Сегодня он впервые заметил у г-жи Тоблер шрам, на шее ниже уха.

Откуда это у нее?

Она рассказала, что шрам остался от операции и, вероятно, ей предстоит еще одна на том же месте, так как болезнь не прошла до конца. Столько денег бросаешь, пожаловалась она, в ненасытную пасть врачебного искусства, и все равно о полном излечении даже говорить не приходится. Да-а, эти врачи и профессора, добавила она, за малюсенький, едва заметный глазу простого смертного надрез ланцетом дерут кругленькую сумму, а за что? За то, чтобы допустить ошибку, чтобы пациент вскорости опять пришел к ним лечиться.