Когда я спустился с террасы, солнце уже село. Я вошел под полог леса и глубоко вдохнул его сырой, душный воздух. Тысячи запахов окружили меня. Неповторимая атмосфера леса, которую ни с чем и никогда не спутаешь.

Луна еще не взошла. Я шел, все глубже погружаясь в серебряную темноту притихшего леса. Я уклонялся от возникающих перед моим лицом ветвей деревьев. Я с ходу перепрыгивал через могучие корни, которые, разрывая землю, повсюду выбирались на ее поверхность. Я обтекал поросшие мхом поваленные многовековые стволы. Идти мне было легко. Я ступал неспешно и оттого очень мягко, не производя никакого шума. Я словно плыл в теплом тумане испарений.

Чтобы слиться с ночным лесом, необходимо двигаться как можно более естественно, так, как иногда мы двигаемся во сне, позабыв про вес собственного тела. Нужно практически лететь. Только тогда лес перестает замечать тебя и живет, не таясь и не замирая.

Прежде чем взошла луна, лес осветился холодным светом гниющей древесины. Этот свет в своем движении был подобен пыли. Он поднимался вверх к вершинам деревьев, закручиваясь замедленным ураганным вихрем, и, так и не долетая до неба, рассыпался на бесформенные облака и опадал вниз синеватым с искрой дождем. С восходом луны эта волшебная игра света не прекращалась. Она продолжалась до серого рассвета, завораживая каждого, кто не был врагом леса, подобием наркотического сна, ставшего явью. Со временем менялся только цвет этих брызг прохладного света. Он наливался новыми красками, то тускнея то, разгораясь с новой силой.

Взошедшая луна своим светом не изменила лес. Она не принесла с собой ничего нового. Она лишь разбавила душный пар ночи, отчего вдыхаемый мною воздух стал более легким и чистым. Именно в этот момент появления луны над кронами деревьев я вышел к лесному ручью. Его прозрачная вода под стать лесу была неспешна в своем движении. Легкое волнение поверхности ручья ломало ночной свет, и оттого казалось, что она сплошь была покрыта зыбкой лунной чешуей. Воды лесного ручья были чисты и пахли далекими горами. Они все еще хранили в себе память о плакучих ледниках, снежных вершинах и вечном безоблачном небе.

Я перебрался по твердому дну ручья на другой берег и попал в центр Малой Спирали. Круги, из которых она состояла, были сложены из каменных, гладко отесанных плит правильной прямоугольной формы. Плиты были наполовину утоплены в землю и выступали над ее поверхностью на ширину человеческой ладони. Между плитами росла жесткая нездешняя трава изумрудного цвета и небольшие чахлые деревья, которые здесь в спирали почему-то не поднимались выше пояса. Стволы их были скручены неведомой силой в тугие узлы, а их короткие, словно обрубленные ветви почти не имели листвы. Но даже такая убогая растительность хорошо скрывала каменные плиты от посторонних глаз. Не зная, где это место находится и что именно ты ищешь, найти его было невозможно.

Если идти по плитам Малой Спирали, начиная от центра, то они плавно выведут вас на внешнее кольцо Большой Спирали. В поперечнике Большая Спираль была не менее двадцати шагов. Сложена она была из плит, вытесанных из камней разных пород. Они зрительно делили Большую Спираль на две половины. Плиты по правую от меня руку были черными с металлической искрой. Плиты же по левую руку были вытесаны из светло-серого камня. Деление на цвета было выверено с большой точностью и пролегало ровно посередине спирали. Центр спирали определяла несколько возвышающаяся над остальными двуцветная каменная плита.

Стоя в самом начале Малой Спирали, я достал именной нож храмовника. Я сделал это медленно и очень осторожно. Приятная тяжесть ножа передалась моей руке. Моя осторожность и неспешность были обусловлены его необычной формой. Рукоять ножа была глубоко утоплена в его широкое лезвие. Так глубоко, что режущие края лезвия доходили мне до запястья. Здесь, у запястья, две противоположные стороны лезвия, постепенно утолщаясь, переходили в изогнутые шеи двух драконов, которые венчались их точеными головами. Головы драконов были повернуты друг к другу так, чтобы с двух сторон плотно обхватывать руку, держащую нож. В глазах драконов горели бледные огни, которые никогда не гасли.

Такая удивительная форма ножа была не случайной. Она позволяла руке соединиться с металлом, чтобы проникать вместе с лезвием в тело противника. Только так нож храмовника мог напитать своего хозяина силой поверженного врага.

Я почувствовал, как вместе с приятной тяжестью моей руке передалась легкая вибрация освобожденной из ножен изящной, бритвенно-острой стали. Я услышал, как парную тишину влажного леса разрезал ее нежный, похожий на хрустальный, звон. Я подождал, пока опять не наступит тишина, и, переложив нож в левую руку, холодным лезвием рассек двумя полосами крест-накрест ладонь правой руки. Разрезы были достаточно глубокими, чтобы кровь не сворачивалась как можно дольше.

Как только тяжелая кровь моя, стекая по пальцам, стала капать на землю, я медленно начал свое движение вперед. Ступая по каменным плитам, я вышел на внешний круг Большой Спирали. Темная кровь оставляла следы на жесткой траве, на коре карликовых деревьев, на камнях — на всем, мимо чего я проходил.

Моя кровь оживляла силы спирали. Неспешные шаги мои не были прихотью или желанием отсрочить неприятную неизбежность. Нет. Главное было в том, что мое движение внутри перетекающих одна в другую спиралей должно было запутать живущий внутри меня страх. Только так, заблудившись в каменных кольцах, страх мог покинуть мое тело.

Постепенно круги, по которым я шел, сужались, направляя меня к своему началу. Медленно. Очень медленно. Шаг за шагом. Круг за кругом. Жизнь за жизнью. Смерть за смертью. Всего один шаг — и прошлое умирает за твоей спиной. Обернись назад. Посмотри. Что остается в прошлом. Ничего. Одна пустота. А теперь подумай, стоит ли бояться смерти. Или, может, ты мечтаешь навечно остаться вместе с холодными воспоминаниями. Нет. Смерть — это всего лишь еще один шаг вперед. Зачем бояться сделать его. Кто знает, сколько их, таких шагов, ждет тебя впереди.

Воистину смерть — это то лекарство, которое лечит саму смерть.

Движение дурманило меня. Дойдя до центра спирали, я остановился и сел на двуцветный камень. Это был монолит — состоящее из двух цветов единое целое. Кровь все еще шла из моей ладони. Я провел ею по лбу, а затем вытер ее о свою шею. Я еще раз убедился в том, что сделал надрезы правильно — запах у крови был резкий, пьянящий. Кровь моя пахла дорожной пылью. Я воткнул нож в землю перед собой, затем достал крупный кристалл соли и положил его на левую ладонь. Соль быстро впитала в себя мой пот.

После я замер. Тело мое расслабилось настолько, что я почти не чувствовал его. Я впал в оцепенение.

Меня окружили шорохи, скрип деревьев, журчание воды. Все звуки в этом месте были приглушенными. Они успокаивали и настраивали на свершение таинств. Про себя я решил не спешить с выбором спутников. Сначала нужно было посмотреть, что предложит мне лес.

Я был словно поделен на две части, правая из которых принадлежала черной стороне спирали и продолжала по капле отдавать ей свою кровь. Левая же часть меня досталась серой половине спирали и через соль втягивала в себя сырость лесного воздуха, смешивая его с моим потом. Холодные силы леса вливались в меня через левую руку, чтобы затем выйти наружу с горячей кровью правой руки. Я вошел в течение жизни этого места. Пропуская его сквозь себя, я сам становился лесом.

Я физически ощущал разность энергий, пронизывающих мое тело. Я чувствовал легкое покалывание в пальцах рук и выразительный медный привкус под языком. Я сидел. Я слушал.

Лес первое время испытывал меня на прочность. Он двигался у меня за спиной. Он ломал сучья деревьев. Он осмысленно шумел листвой, отчего могло показаться, что в темноте кто-то перешептывается. Лес разговаривал со мной. Я не двигался и не отвечал ему.

Я не шелохнулся даже в тот момент, когда сзади меня раздался надрывный детский плач. Плач был долгим и нудным, словно зубная ломота. Он поставил себе целью измотать меня. Но я выдержал. Плач постепенно затихал, пока не исчез вовсе. Я подумал, что все закончилось, но это было не так. Оказалось, что плач всего лишь взял паузу, чтобы переродиться и вернуться вновь, но уже в другом обличье. Теперь из леса за моей спиной явственно доносился женский стон. В этом стоне не было и намека на сладострастие. Это был стон тягучей, не отпускающей боли. Чужая боль не тронула меня. Когда стон стих, на смену ему пришел злой смех. Смеялся мужчина, и смеялся он явно надо мной. Я не любил себя настолько, чтобы смех, адресованный мне, задевал меня за живое. Поняв это, издевательский смех захлебнулся и растворился в теплой и влажной глуши деревьев. Лес мыслил просто. Он видел многое за свою долгую жизнь. Он помнил все. В его действиях не было злого умысла. Он просто доставал из своей памяти первое, что попадалось ему под руку, и с наивным простодушием дарил это, не зная и не понимая его смысла. Лес не знал злобы. Он просто таким образом пытался разговаривать со мной.