Она придвинула ко мне свое лицо. Вблизи оно походило на огромный гнилой нарост. Из ее рта на меня пахнуло гнилью, она хрипло и возбужденно зашептала.

— Так нет же! Даже не подумаю ложиться. Я буду стоять здесь, перед тобой, и буду смотреть на тебя, а ты будешь смотреть на меня. Ты хочешь, чтобы я легла, потому что не хочешь смотреть на меня. Так вот я не лягу. Я буду стоять и стоять здесь, перед тобой! — Тут она принялась трясти меня. — Ну, скажи же что-нибудь! Давай, скажи мне, что ты думаешь. Я отвратительна, да? Омерзительна? Скажи, скажи это! — Внезапно ее хватка ослабела, и она бессильно упала на пол. — О Господи, пожалуйста, помоги мне, — простонала она, пожалуйста... пожалуйста...

До этого мне никогда не приходилось встречать кого-либо с подобными симптомами. В медицинской литературе время от времени упоминалось расстройство, называемое булимией или патологическим чувством голода; и мне, конечно, приходилось сталкиваться с такими оральными нарушениями, как извращенный аппетит или пристрастие к специфической пище. Более того, один из наиболее примечательных в моей карьере был случай именно такого рода.

Это произошло в федеральной тюрьме в Атланте, куда я был послан по специальному заданию в первые годы войны. Однажды я получил записку от одного заключенного, который просил ответить на странный вопрос: «Можно ли отравиться птомаином, если есть помидоры с кончика бритвенного лезвия?» Я показал это провоцирующего характера послание моим коллегам в клинике, и они так же, как и я, предположили, что кто-то меня дурачит. Поэтому я написал автору вопроса ответ, что результат такого способа принятия пищи зависит от того, использует ли он новые или бывшие в употреблении лезвия. К моей большой досаде, через несколько дней меня вызвал к себе рентгенолог и показал два снимка на стереоскопическом демонстраторе, приглашая взглянуть на «самую поразительную чертовщину, которую вы когда-либо видели». В области живота я увидел несколько отчетливо очерченных, продолговатой формы, теней. «Что это такое, черт возьми?» — сказал я. «Вам это что-нибудь напоминает?» — спросил он вместо ответа. Я снова взглянул на снимки. «Мне это напоминает... черт возьми, бритвенные лезвия!»

Мы вызвали заключенного, который, сгорбившись, сидел в холле на лавке и стонал от боли. Увидев меня, он пожаловался: «Я сделал то, что вы мне посоветовали, — ел только новые лезвия, как вы и сказали... И вот смотрите, что из этого вышло!»

«Должно быть, помидоры», — сухо прокомментировал рентгенолог.

Когда за дело принялись хирурги, они обнаружили, что этот человек был настоящей скобяной лавкой. Я присутствовал в операционной при его «вскрытии», и у меня просто глаза на лоб полезли от удивления, когда один за другим из него извлекали разнообразные металлические предметы, которые он (как он позднее рассказал нам) проглатывал на протяжении многих лет. Где-то в моей частной коллекции психологических курьезов хранится фотография того металлолома, который этот человек складировал в своих внутренностях. На ней были видны не только бритвенные лезвия, но также две ложки, моток проволоки, несколько бутылочных пробок, небольшая отвертка, несколько болтов, пять шурупов, несколько гвоздей, множество кусочков цветного стекла и пара искареженных металлических объектов, назначение которых трудно установить.

Однако, что касается Лоры, то ее проблема состояла не в извращенности аппетита и в психологическом плане была гораздо более мучительной. Лора была подвержена припадкам депрессии, во время которых ею овладевала неодолимая потребность набивать себе утробу, непрерывно поглощать какую-либо пищу. Она была жертвой сил, которые находились за пределами ее понимания, и когда на нее находил этот странный голод, она становилась просто ненасытной. И до тех пор, пока она не достигала состояния полного изнеможения, до тех пор пока ее мускулы не теряли чувствительности, пока ее раздутые внутренности не начинали протестовать от невыносимой боли, а ее чувства изнемогали от полной интоксикации, она готова была впихивать в себя любой кусок еды, который только оказывался в доме.

Ту пытку, которую приходилось терпеть Лоре до, во время и после этих (как она их называла) приступов, описать просто невозможно, как, впрочем, и невозможно в нее поверить. Своими рассказами она произвела на меня впечатление человека достаточно тонкого, и я не мог оценить всего ужаса, степени падения и неосмысленности страсти, которые были связаны с этими эпизодами, до тех пор, пока сам не стал свидетелем одного из них. Вот ее собственное описание начала и течения этих припадков, описание, которое я слышал множество раз:

— Кажется, что это приходит ниоткуда. Я пыталась понять, что становится стимулом, толчком к этому, но мне это не удалось. Оно начинается неожиданно, как удар... Мне кажется, не имеет значения, чем я занимаюсь в это время: рисую, работаю в галерее, убираю в квартире, читаю или с кем-то разговариваю. Вот я чувствую себя хорошо, мне весело, я люблю жизнь и людей, но уже в следующую минуту я как будто на экспрессе, который мчится в ад.

Я думаю, все начинается с чувства какой-то пустоты внутри меня. Что-то, что я не могу назвать, начинает болеть; что-то как будто начинает раскрываться внутри меня. Такое чувство, будто вместо внутренних органов у меня пустота. Потом эта пустота начинает пульсировать, -поначалу мягко, но затем этот пульс превращается в регулярные удары, которые становятся все сильнее и сильнее. И пустота становится все больше. Скоро возникает такое чувство, словно внутри меня только огромное, зияющее, окруженное кожей, пространство, которое судорожно сокращается, хватаясь за пустоту. Удары становятся все громче. Это чувство пустоты перерастает в острую, пульсирующую, мучительную боль. И через некоторое время уже нет Лоры, а только необъятный, гулкий, словно звук барабана, вакуум.

Помнится, когда она дошла до этого места в своем описании, я задал ей вопрос о том, в какой момент этого предваряющего дальнейшие ощущения процесса появлялось чувство голода, навязчивая потребность в еде.

— Она присутствует с самого начала, — ответила Лора. — В тот самый момент, как я чувствую, что внутри меня разверзается дыра, на меня находит ужас, и я стараюсь заполнить ее. Я должна заполнить ее, и поэтому я начинаю есть. Я ем и ем — все, что только могу найти и затолкать в рот. Не имеет никакого значения, какого рода эта пища, лишь бы ее можно было проглотить. У меня такое чувство, словно бы я участвую в гонке, а мой соперник — пустота. И когда она растет, растет и мой голод. Но вы же видите, что это не голод в собственном смысле слова. Это какой-то припадок безумия, который не поддается контролю. Я хочу остановить его, но не могу. Несмотря на то, что я стараюсь это сделать, дыра становится все больше и больше. Я просто безумею от ужаса, мне кажется, что я сейчас превращусь в ничто, в пустоту, что эта дыра меня проглотит. Поэтому я должна есть.

В начале аналитической работы я пытался выяснить, нет ли каких-то особенностей у этого поедания пищи, какой-либо предрасположенности, специфичности.

— Нет, — ответила Лора. — Это просто бессмысленный и бесформенный процесс. Нет ничего такого, что я хотела бы съесть, нет ничего такого в мире, что могло бы меня насытить — все дело в том, чтобы заполнить пустоту. Поэтому не имеет никакого значения, что я проглатываю. Главное — затолкнуть что-нибудь внутрь себя. И я запихиваю все, что только могу найти, в свой рот, одновременно содрогаясь от отвращения к себе, и проглатываю, даже не ощущая вкуса. Я все ем и ем до тех пор, пока мои челюсти немеют от жевания. Ем до тех пор, пока мое тело начинает распухать. Я раздуваюсь, как свинья. Это непрерывное поедание пищи доводит меня до крайней степени утомления, но все равно, борясь с усталостью, с тошнотой, с позывами к рвоте, я продолжаю есть и есть все больше. И если у меня в доме кончается еда, я посылаю кого-нибудь в магазин, и пока еду не приносят, я схожу с ума от растущей пустоты и страха, а потом набрасываюсь на нее, как будто не ела несколько недель.