Ответственностью перед сценой братья отличались поразительной. Я. О. Малютин, артист Ленинградского академического театра драмы имени Пушкина, встретился с ними, когда старшему из братьев исполнилось 74 года. В это время они уже целых спектаклей не ставили, а выступали в отрывках из любимых пьес. Так вот в одном из ленинградских клубов должны были идти фрагменты из «Уриэля Акосты», в котором Малютин был назначен на роль де Сильвы. Пьеса известная, роль Уриэля Акосты Роберт сыграл сотни раз, казалось, от репетиций можно было отказаться. Тем не менее репетировали трижды, причем Роберт Львович самым тщательным образом прислушивался к чтению Малютина, напряженно следил за его артикуляцией. В старости ему сильно мешала глухота и выступления с партнером стоили ему немалого напряжения.

Роберт Львович попросил Малютина прийти в театр за несколько часов до спектакля, чтобы еще раз проверить отрывки и освоиться со сценой. Придя в Театр к назначенному часу, Малютин, к немалому удивлению, увидел Роберта Львовича, ходящего по сцене и что-то бормочущего под нос. На вопрос: «Неужели недостаточно проведенных репетиций?» Адельгейм ответил совершенно искренне: «Конечно, нет! Актер должен репетировать всегда, и ни одно повторение не может оказаться лишним».

Закончив репетицию, Адельгейм предложил Малютину пройтись перед спектаклем. «Нельзя было не восхититься молодой походкой, подвижностью Адельгейма». В ответ на восхищение Малютина Роберт Львович сказал: «Очень просто, со студенческих лет мы с братом никогда не отступаем от принятого режима. Шестьдесят лет подряд каждое утро мы делаем зарядку, проделываем целую серию голосовых упражнений, фехтуем. В течение всех этих шестидесяти лет мы никогда не наедались до отвала, не нарушали порядка репетиционной работы, не распускали себя».

И далее Малютин рассказывает: «Начался вечер, и я увидел молодые, горящие лихорадочным блеском глаза Гамлета, глаза Карла Моора, глаза Уриэля Акосты. Признаюсь, я подумал тогда, что одной только утренней зарядки и фехтования не могло хватить для того, чтобы сохранить такие молодые глаза. Для этого надо было еще сохранить в неприкосновенности свою душу, свою любовь к искусству, свою готовность служить ему самоотверженно и бескорыстно»[27].

И в то же время братья тратили на спектакль, если можно так сказать, только полагающуюся по их творческому бюджету энергию — ни больше ни меньше. Того, что называется творческим потрясением, на спектаклях этих актеров не бывало.

Рафаил Львович всегда серьезно, вдумчиво прорабатывал роль, стремился максимально приблизиться к авторскому замыслу. Он был, что называется, крепким актером, соединяющим щепкинские реалистические традиции с некоторыми, иногда довольно значительными мелодраматическими эффектами.

Роберт Львович, выступая в героических ролях, прежде всего обращал внимание на внешнюю сторону того, кого ему предстояло играть, и всегда стремился к некоторой помпезности и эффектности. Современники иногда говорили, что Роберт Львович представлял на русской сцене немецкую школу. На наш взгляд, было бы вернее сказать, что он продолжал традицию В. А. Каратыгина, с той разницей, что, в отличие от знаменитого трагика, не обладал импозантной фигурой и у него не было мощного, покрывающего большие расстояния голоса. Вот пластика артиста была великолепной, и в этом отношении он в русском театре почти не знал себе равных. И вот что существенно: оба брата во многих трагических и мелодраматических ролях становились на воображаемые трагические котурны. Один из критиков отметил это: «Мало у них непосредственности, непринужденности и простоты в положениях, не требующих выражения «бушующих страстей», «клокочущей ярости» и тому подобных сильных чувств. Обычная разговорная речь у обоих слишком аффектировалась. В мимике и движениях те же недостатки. Неизбежные трагические жесты, заученность трагических поз, однообразное убегание со сцены»[28].

Однако и этот строгий критик называет Адельгеймов выдающимися исполнителями ролей классического репертуара. Каждый образ у них был детально проработан, и если они, особенно Роберт Львович, впадали в излишнюю аффектацию, то зрители понимали: в этот момент герой находится в состоянии подъема всех чувств.

В 1905 году братья Адельгейм отмечали в Петербурге десятилетие своего служения сцене. Был издан посвященный этому событию буклет, в нем перечислялись десятки городов, в которых братьям приходилось играть. К юбилею накопился значительный репертуар: «Отелло» они сыграли 130 раз, «Гамлета» — 113 раз, «Короля Лира» — 77 раз, «Венецианского купца» — 77 раз, «Ричарда III» — 15 раз, «Уриэля Акосту» — 150 раз, «Разбойников» — 154 раза, «Царя Эдипа» — 40 раз, «Фауста» — 45 раз, «Кина, или Гения и беспутство» — 98 раз, «Ревизора» — 25 раз, «Смерть Иоанна Грозного» А. К.Толстого — 7 раз[29].

Вместе с тем в репертуар входили и такие пьесы, как «Кручина» И. В. Шпажинского, «Огни Ивановой ночи» Г. Зудермана, «Мадам Сан-Жен» В. Сарду и Э. Моро и занимали в их репертуаре довольно заметное место. Конечно, названные выше пьесы трагедиями не назовешь, но тот же Роберт Львович стремился придать драматическим персонажам трагический или, по крайней мере, мелодраматический оттенок. В частности, это касается роли: Наполеона в пьесе «Мадам Сан-Жен».

Плохо обстояло дело с произведениями современных авторов, иные из них иначе, как макулатурой, назвать невозможно. Например, «Трильби» и «Казнь» Г. Ге, «Новый мир» Баррета и другие. Но и эти пьесы братья стремились повернуть в сторону трагедии. Так, «Казнь» была сыграна 162 раза. Ею часто начинались их гастроли.

Ко дню своего юбилея братья поставили драматическую поэму А. К. Толстого «Дон-Жуан». Сделали они это первыми: ранее произведение находилось под цензурным запретом. Критика оценила исполнение высоко.

Юбилей прошел, гастроли продолжались, а вместе, с тем возобновлялась работа над ролями, иногда сыгранными десятки раз. Они еще и еще раз пересматривались, шлифовались.

Подводя итог творческой деятельности братьев, известный провинциальный актер А. А. Сумароков говорил: «Братья Адельгейм являлись живым примером того, как должен вести себя актер на сцене и в жизни»[30].

Чем больше старели артисты, тем внимательнее они следил за своим физическим состоянием, особенно Роберт Львович. Кроме фехтования он занимался гиревым спортом, увлекался альпинизмом, а когда готовил роль Кина, брал уроки бокса. И едва только начинал полнеть, тут же садился на суровую диету. Когда же его уговаривали съесть лишнее, повторял: «Хорош трагик с животиком!»

За гримировальный столик Роберт Адельгейм садился не менее чем за полтора часа до начала спектакля. На шелковое белье он накладывал эластичные бинты, убирающие излишнюю полноту. При помощи специальных лент стягивал морщины на лице. Даже во время репетиции Роберт Львович массировал подбородок.

Вот что рассказывал один из тех, кому довелось вместе с братьями участвовать в спектаклях. Идет «Уриэль Акоста». «Перед сценой проклятья Роберт Адельгейм долго меряет расстояние между колоннами. Для него расстояние, равное четырем сантиметрам, имело значение. В кульминационный момент Роберт с верхней ступеньки делал два шага вперед и катился по лестнице к одной из колонн с таким расчетом, что левая рука вытягивалась под узким лучом прожектора из-за колонны настолько, чтобы зрителю видна была только кисть. Конвульсивно хватающие воздух пальцы так ярко выражали человеческое состояние, что эта сцена потрясала зрителей»[31].

Однажды перед спектаклем «Разбойники» партнер спросил у Роберта Львовича, зачем он распорядился поставить за кулисами, под определенным углом деревянные щиты? Все равно зрители их не увидят.