Не на полях сражений в начале XX века в России происходила феминизация многих сторон жизни, изначально чисто маскулинных:

«Любопытная Леля слышала из разговоров взрослых в гостиной, что женщины едва ли не активнее мужчин участвовали в революционных процессах (по подсчетам историков, в 70–80-е годы были осуждены в общей сложности 178 женщин, большинство которых принадлежало к террористической организации „Народная воля“, семь раз покушавшейся на Александра II и все-таки убившей его). До конца жизни хранила она фотокарточку Веры Засулич, той самой, которая стреляла в градоначальника Трепова. Леля уже тогда воспринимала происходящее под весьма специфическим углом зрения: слабый пол, к которому она принадлежала, — вот носитель силы, а вовсе не наоборот — а потому все эти женщины-бунтарки были овеяны для нее ореолом романтического героизма»[18].

Вы не согласны, что участие женщин в революции — это проявление феминности, Вам кажется наоборот? Ну, а когда Ахиллес садится за прялку, потому что не хочет ехать на Троянскую войну — это проявление чего — феминности или маскулинности? Ахиллес надеется, что ситуация «рассосется сама», что греки уплывут без него — это типично феминный подход. Когда женщины идут в террор, в революцию — это значит, они не доверяют ре18 http://www.peoples.ru/art/literature/prose/roman/salome/history.html

шение этого вопроса мужчинам и им кажется, что без них «не обойдется» — это тоже феминный подход.

Когда принимается указ, по которому все женщины города N в обязательном порядке должны принадлежать мужчинам (было, мужики, было счастье! — 1918 год, Россия) — это маскулинный подход.

Феминность всегда предлагает сложное и медленное решение, но без последствий (образование, благотворительность), маскулинность — простое и быстрое, но с кратковременным эффектом (война, революция).

Коллективизм. К началу прошлого века не кажется, что русские были коллективны — несмотря на «крепостное рабство», общину и другие «прелести» коллективной жизни. Но все события, в которых пришлось участвовать нашему национальному характеру в XX веке, были в принципе коллективны — значит, вырабатывали в нас навык коллективного решения. Вот если бы мы раздробились на ряд «уездных княжеств», да общались бы с «индивидуалистами» среди других национальных характеров, да плавали по морям и торговали — тогда в нас укрепился бы «ген» индивидуализма, а так — нет.

Фиксируем возможное нарастание коллективного начала в характере.

Высокий контекст. Русские всегда изъяснялись туманно и иносказательно. Пушкин пробовал научить нас говорить женщине «Люблю!», но у нас все равно выходило «А… а… Хорошая сегодня погода, не правда ли?…».

«Любовь и религия, вот два чувства чистые, высокие. Не знаю, что называют любовью. Ежели любовь то, что я про нее читал и слышал, то я ее никогда не испытывал. Я видал прежде Зинаиду институточкой, она мне нравилась, но я мало знал ее (фу, какая грубая вещь слово, как площадно, глупо выходят переданные чувства)» (Л. Толстой, дневник).

Последующие года террора и несвободомыслия только развили архетип. Высота контекста повысилась.

Нелюбовь к себе. По-видимому, раньше мы себя больше любили. Возможно, это была не совсем «любовь», а некоторое «приятие себя», по крайней мере у нас было общество и нравственные ценности и общественный договор, и о себе мы больше говорили, и других, и не мыслили прожить жизнь в окопе или под чертежной лампой. Мы дышали свободой, а свобода и нелюбовь к себе несовместимы.

Стремление к неопределенности. За этими красивыми словами скрывается, по сути, русское стремление к бунту или «стремление к хаосу». Конечно, всегда можно объяснить логически, почему я не пошел кланяться царю-батюшке или в Думу, а взял в руки топор — только в объяснениях ли дело? Приведем опять пример:

«В книгах наших уголовных, гражданских и военных законов розга испещряла все страницы. Она составляла какой-то легкий мелодичный перезвон в общем громогласном гуле плетен, кнута и шпицрутенов… В то время было много опасений за полное уничтожение розги, опасений, которых не разделяло правительство, но которые волновали некоторых представителей интеллигенции. Им казалось вдруг как-то неудобным и опасным оставить без розг Россию, которая так долго вела свою историю рядом с розгой…» (П. А. Александров).

Конечно, годы пятилеток, война, восстановление после нее требовало планирования. Но, в общем-то, со времен Петра все требовало планирования, вольница кончилась. Поскольку все же с 1917 года планирование стало тотальным, людей превращали в «пламенные моторы» — значит, стремление к неопределенности должно было совершенно исчезнуть. Но оно осталось, просто переместилось из области деградации личности в область деградации общественных отношений. И именно сейчас общественные отношения максимально неопределенны. Теперь про краткосрочность прогноза.

Креативность и лень. Креативность характерна для сообществ, не практикующих процессность, то есть утверждение и следование процедурам. Процессность возможна при недопущении спонтанного вмешательства в процесс (что было невозможно в России) и практической выгоды от нее, процессности (что в России не достигалось). Поэтому, а также по многим другим причинам в России всегда преобладала «проектность», периодичность действия, которая стимулирует креативность и стимулирует лень. За сто лет ничего не изменилось.

Креативность — это не «хороший» архетип. Во-первых, она стимулирует лень, во-вторых, она порождает искажения законов и приказов по своему разумению. Тот же умница П. А. Александров в речи на суде Засулич высказывает потрясающую русскую идею, которая всеми принимается, как само собою разумеющееся, хотя для древнего римлянина или для современного русским англичанина эта идея равно неприемлема:

«Не суждения закона о должностном действии, а наши воззрения на него должны быть приняты, как обстоятельства, обусловливающие степень нашей ответственности».

Дистанция власти. Тенденция власти к отстранению очевидна, но она и раньше нас не баловала своим вниманием! Но нас за XX век становилось все больше, а власть, как ни странно, к нам не приближалась! Странное нарушение физических законов! Его можно объяснить только тем, что за XX век власти все-таки удалось отдалить себя настолько, что мы уже не пойдем к царю, как 9 января 1905 года. Архетип усилился.

Что можно наблюдать в расположении архетипов при скачке на век назад?

Архетип «маскулинность» превратился в архетип «феминно-маскулинность» и сместился поэтому из области развития личности к области развития группы, поскольку группа больше заинтересована в умиротворяющих «феминных» проявлениях члена группы, чем в агрессивных «маскулинных» (рис. 10).

Архетип «нелюбовь к себе» превратился в архетип «приятие себя». Не превратившись в «любовь к себе», он, тем не менее, ушел из области «деградации группы» и поднялся в область между личным и групповым развитием.

Архетип «коллективизм» сместился в область «развития личности», поскольку стал слабее, а личные, индивидуальные устремления — сильнее. Не забудем, что весь XX век старательно «выпалывали» в нас именно индивидуальность.

Стремление к неопределенности переместилось в область личного конфликта и составило мощную оппозицию группе «положительных» архетипов.

Архетипы русского характера составили следующую конфигурацию (рис. 11).

В области между «групповым» и «личным развитием» образовалась группа, к настоящему времени распавшаяся: «коллективизм-индивидуализм», «феминность-маскулинность», «креатив», «высокий контекст» и «приятие себя». Существование этой группы архетипов в русском характере начала прошлого века и связывают с «загадочной русской душой». Действительно, все нации, которые нас «оценивали», тогда уже определились со своей «феминностью-маскулинностью» и стали либо феминными, либо маскулинными.

Рис. 10. Пути смещения архетипов русского характера за 100 лет