Я вежливо отклонил его приглашение, выразив намерение все же отыскать застреленную птицу.

— Видите ли,— пояснил я,— во всем этом было что-то неестественное. Вы слышали выстрелы?

— Да. Пожалуйста, продолжайте, сэр, вы пробуждаете во мне необычайное любопытство,— с едва уловимой насмешкой произнес Элвин Карт.

— После первого выстрела кукушка умолкла, но тут же снова начала петь. Ее пение прекратил лишь второй выстрел. Непонятно, почему ее не спугнул первый выстрел.

Он взглянул на меня с живейшим интересом.

— Кукушки часто поют, перелетая с дерева на дерево.

— Эта же и после первого выстрела продолжала куковать на прежнем месте. После второго выстрела я услышал шум ее падения.

— Какая наблюдательность, мой дорогой Холмс!— Элвин засиял улыбкой.— Может, эта кукушка была глухая? Во всяком случае, пренаглая, никому не давала спать всю ночь. Ну что ж,— продолжал он. доставая из сумки вересковую трубку и табак.— «И вот уж ранний затрубил петух…»

Судя по этой неудачной игре слов, он черпал свое остроумие из журнала «Панч» эпохи королевы Виктории или ее сына Эдуарда Седьмого. Вообще-то я не против игры слов: она свидетельствует об определенной живости ума, хотя и не очень высокого полета. Я начинал ощущать на себе обаяние личности Элвина Карта. Он бросил жестяную коробочку с табаком в сумку — там что-то звякнуло. Затем он стал раскуривать трубку. Я заметил, что одежда на нем довольно поношенная, манжеты рубашки сильно обтрепаны. Повернувшись спиной к лугу, я внимательно разглядывал его родовое жилище. По мере того как небеса светлели, благородный, времен Якова Первого[4] фасад из хэмхильского камня менял свой серый цвет на тусклый блеск старого золота. Между Замком и невысокой каменной оградой простирался бархатистый газон. Рассеченные вертикальными брусьями окна походили на глаза, сомкнутые тяжелым сном.

— Какая жалость, что вам пришлось расстаться со своим Замком,— пустил я пробный шар.

Лицо моего собеседника на миг исказилось.

— Что поделаешь. Tempora mutantur et nos[5]… Меняются времена. Меняются и владельцы домов. Вы еще не встречались с новым хозяином? Он, кажется, здесь.

— Нет, не встречался. Его зовут Пейстон?

— Сквайр Пейстон,— язвительно поправил Элвин.— Ужасный мужлан. Конечно, пообтесался немного. Даже, представляете себе, охотится.— Широко открыв голубые глаза, он изобразил некое подобие шутливого негодования, направленного, как я понял, не против самой охоты, то бишь убийства бедных зверюшек, но против того, чтобы этим делом занимался деловой человек, магнат.— Он метит в председатели Толлертонского охотничьего клуба,— продолжал Элвин,— ради этого готов на все. Но согласится ли клуб избрать своим председателем человека, женатого на черномазой?…

— Черномазой?— удивился я.

Элвин передернулся, но тут же просиял снова.

— Его жена — индианка. Вера Пейстон. Сногсшибательная, должен я признать, красотка. Только редко появляется на людях. Тип гаремной затворницы. Экзотическая — так, кажется, принято говорить?— женщина. Редкая птица в наших краях. Страстоцвет среди примул.— Его лицо вдруг приняло озабоченное выражение.— Послушайте, мой дорогой Уотерсон, с моей стороны просто невежливо задерживать вас так долго своей болтовней: вы, верно, прозябли до мозга костей. На вашем месте я поторопился бы домой. Эта утренняя роса… в вашем возрасте…

— Благодарю вас, я ничуть не замерз,— ответил я, слегка задетый этим намеком на мои годы, да еще исходившим от человека всего на несколько лет моложе меня.— Свитер на мне очень теплый.

Я подобрал валявшийся на земле сук и тоже стал шарить в гуще травы. Несколько минут Элвин ходил следом за мной, но затем слегка раздраженным тоном произнес:

— Зря стараетесь, дружище. Я уже все здесь обыскал. Как говорится: «Любопытство сгубило кота»— бедняга, должно быть, схватил воспаление легких. Я ухожу. Приглашаю вас сегодня на ужин. Вместе с женой.

Я принял это неожиданное приглашение, которое прозвучало скорее как приказ: Элвин Карт, по всей вероятности, был стеснен в деньгах, но недаром в его жилах текла кровь многих поколений сквайров, привыкших повелевать. Он повернулся — в сумке опять что-то звякнуло — и размашисто зашагал через луг.

Солнце уже ярко сверкало, и под его пологими лучами седая роса превратилась в бриллиантовые россыпи. Еще с четверть часа я продолжал поиски, но так и не нашел останков кукушки — только несколько ржавых жестянок, набрякшие от влаги листья, пустая коробка из-под сигарет, давно сдохший грач, яичная скорлупа, блестящий кусок проволоки с припаянной к нему небольшой шестеренкой и несколько увядших колокольчиков, кем-то сорванных и брошенных. Повинуясь безотчетному импульсу, я вытащил из травы проволоку с шестеренкой и направился к таверне.

И вдруг я увидел золотую вспышку: в широком парадном подъезде Замка появилась женщина. Она постояла, заслонив ладонью глаза, и стала прогуливаться по обрызганному росой газону. Женщина была в золотом сари, босиком. Меня поразила грациозность ее походки. Она как будто парила над травой. Я вспомнил, как Вергилий описывает Камиллу[6]. Честно сознаюсь: несколько минут — пока женщина не вошла в Замок — я стоял, не замеченный ею, в тени дерева. Меня переполнял чисто эстетический восторг.

К тому времени, когда мы с Дженни рука об руку направились к дому Картов, она уже полностью оправилась от испытанного ею ночью потрясения. Вместо обеда мы устроили себе пикник на холме, откуда в блаженной праздности любовались спокойной равниной, убегающей к Дорчестеру. Тишь стояла такая, что слышно было, как коровы пережевывают свою жвачку на выпасе в ста ярдах от нас, а жужжание пчелы звучало столь же громко, как гудение волынки. Но даже идиллически прекрасные холмы не могли удержать нас надолго: к четырем часам мы спустились в свой любимый «Зеленый уголок», отворили белую калитку, прошли по засыпанной битым кирпичом дорожке с бордюром из желтофиолей, полюбовались цветущим садиком в глубине и, наконец, оказались у себя дома. Когда мы прошли в гостиную, Дженни сплела пальцы рук перед грудью и с глубоким удовлетворением вздохнула, глаза ее так и сияли.

— Ах, как я счастлива!— воскликнула она.

Гостиная, отделанная по ее указаниям, выглядела просто великолепно; мы еще не успели перевезти мебель, но пол уже был застлан ковром, а оба окна, выходящие на юг, где тянулась цепь холмов,— занавешены шторами; оклеенная белыми с золотыми лирами обоями, комната казалась очень просторной. По отрешенному виду Дженни нетрудно было догадаться, что она уже двадцатый раз подбирает наиболее удачную расстановку мебели. Я зашел в пристройку; окна здесь смотрели на юг и на запад: вот только подсохнет штукатурка, и комната окончательно готова. Один из наших мастеров — Джордж Миллз — устанавливал стеллажи для книг. Уроженец Сомерсета, он живет в Толлертоне десять лет, но все еще считается чужаком.

Мы поболтали несколько минут. Он очень вежливо осведомился, не могу ли я выдать ему аванс под уже завезенные материалы.

— Пожалуйста.— Я достал чековую книжку.— Пятидесяти фунтов хватит? Почему вы не попросили об этом раньше?

Джордж с большой благодарностью принял эту скромную сумму.

— Вы не представляете себе,— поделился он со мной,— сколько трудностей бывает у нас с должниками. Не хочу называть никаких имен, но здесь есть один человек, который должен мне пятьсот фунтов. И так по всему округу. И заметьте, не какая-то там шантрапа, а люди родовитые, с титулами.

— Почему вы не подадите на них в суд?

— Не могу, сэр. Это подорвет мою репутацию. К тому же, только свяжись с этими судейскими, процесс затянется на много лет, расходов уйма, и даже если выиграешь — выгода невелика.— И Джордж завел долгий и путаный рассказ о том, как он оборудовал ванную в Толлертоне, а заказчица отказалась оплатить необходимые переделки под тем предлогом, что они не были включены в предварительную смету, а устная договоренность не в счет.