Через десять лет после Октябрьской революции, в конце 1927 года, белогвардейские центры провели перепись эмиграции. По данным журнала «Русский голос», выходившего в Нью-Йорке, статистика была такова: в Германии — 446654 человека, во Франции — 389 450, в Югославии— 38865, в Китае— 76000, Польше — 90000, в Литве, Чехословакии, Болгарии, Испании — по 20—30 тысяч... А всего свыше полутора миллионов человек.

Видимо, эти данные близки к действительности. По оценке В. И. Ленина, сделанной в 1921 году, в эмиграции оказались полтора-два миллиона.

Среди «отпадышей» — представители всех эксплуататорских классов и групп царской России, всех ее сословий, всех враждебных революции партий, белогвардейцы... За границами Советской России образовалась другая, по выражению Ленина, эмигрантская Россия. Осколок ее — «русский дом» на пражской окраине, близ трамвайного кольца...

Случай помог нам познакомиться с теми, кто и сейчас в нем живет.

Был День Победы. На окнах трепетали красные флажки, с плакатов и фотографий смотрели родные лица победителей. Ребята в пионерских галстуках стояли в карауле у мемориальных досок — их так много в Праге. Мы останавливались у них, читали, но видели в эти минуты Москву, сквер у Большого театра, фронтовиков в выгоревших добела, выутюженных годами гимнастерках. Видели Савур-могилу, курган в донецкой степи, куда в дни Победы сходится чуть ли не весь Донбасс. Вспоминали Вечный огонь на горе Митридат в Керчи и площадь у знаменитого ЧТЗ — Танкограда с последним И С на пьедестале, сработанным золотыми руками Урала, и преклонивший колени в честь павших Владивосток... С памятью о нашей Победе мы шли на Ольшаны — красноармейское кладбище в Праге.

Геометрически строгие ряды серых надгробий с красными звездочками, живые цветы на плитах — всегда живые, когда бы сюда ни приходил. Советские открытки за табличками с именами — их оставляют наши туристы. Пожилая женщина в черном платке на чистейшем русском языке рассказывала обступившим ее нашим ребятам, как после Победы хоронили на Ольшанах русскую медсестру, и чешская ровесница укрыла ее своим подвенечным платьем... Мы оставили гвоздики у обелиска, на котором были высечены только два слова: «Неизвестный солдат», и, заинтересовавшись, подошли поближе.

— Так вы, значит, русская? — спрашивала девушка в ярком пуховом берете, по которому за версту узнаешь на чужих перекрестках своих.— У вас здесь кто-то похоронен, да?

— Здесь все мои,—тихо отвечала женщина.— И кутузовские офицеры вон под тем памятником, и советские солдаты— Геночка, Димочка, Ванюша, и те, возле Успенского храма.

Когда туристы, задарив собеседницу значками и открытками, потянулись к автобусу, мы втроем пошли к русской церквушке. По обе стороны дорожки, устланной солнечными бликами, томились унылые ангелочки, кое-где теплились бледные в свете дня свечи. Неподалеку за оградой, густо обвитой свежей зеленью, дышал проспект Винограды, не раз на своем веку переименованный в угоду времени и получивший в конце концов старое название.

— Когда-то мы там жили,— кивнула в сторону проспекта Надежда Павловна,— на Виноградах.

— А Давно вы в Праге?

— Почти шестьдесят лет уже,— ответила она.— А приехала двадцатилетней.

«Сколько же вам?» — хотелось спросить, но Надежда Павловна предупредила вопрос:

— Я ведь родилась еще в прошлом веке, в 1898 году, в городе Порхове.

«Больше восьми десятков — и такие чистые, умные глаза, свежий, звонкий голос, отличная память...»

Среди чешских фамилий, выведенных латиницей, вдруг пошли сплошь русские имена — только почему-то с «ятями», с непривычными нам титулами и званиями: статский советник Александр Николаевич Смирнов, есаул Всевеликого войска Донского Василий Васильевич Пухляков, штабс-капитан Павловского полка, генерал от инфацтерии, старейшина Рады Белорусской Народной Республики, казак станицы Нижнечир-ской, княгиня...

В Праге под березами лежат они. И под обветренными холмами Галлиполи, под выжженным песком Исмаилии, под крестами Белграда, Сент-Женевьев де Буа близ Парижа, в Берлине. Повсюду, куда бежали...

Вспоминается примечательный разговор шолоховского Григория Мелехова с поручиком Щегловым, переводчиком при английском офицере во время отступления деникинской армии к Новороссийску. Поручик заметил, что в их положении далеко не уедешь.

«Григорий внимательно посмотрел на поручика, спросил:

— А вы далеко собираетесь ехать?

— Нам же по пути, о чем вы спрашиваете?..

— Дорога-то у нас одна, да едут все по-разному...— снова заговорил Григорий, морщась и тщетно стараясь поймать вилкой скользивший по тарелке абрикос.-—Один ближе слезет, другой едет дальше, вроде как на поезде...

— Вы разве не до конечной станции собираетесь ехать?

Григорий чувствовал, что пьянеет, но хмель еще не осилил его; смеясь, он ответил:

— До конца у меня капиталу на билет не хватит... А вы?

— Ну, у меня другое положение: если даже высадят, то пешком по шпалам пойду до конца!»

Вот их конец — покосившиеся кресты, проржавевшие оградки... Барон... Еще донской казак... Прима-балерина императорского театра... Министр и посол Украинской Народной Республики... Генерального штаба генерал-майор... Генералы без армий, послы без государств...

Как доживали они свой век?

Из канувших в Лету персонажей выберем наугад. Свидетельствуют заокеанские газеты наших дней, взятые из архива журналиста-эмигранта Кости Найдича.

«...Во время первого посещения репортерами Юрия Никитича, 83 лет, и его жены Лидии Николаевны у хозяина жилища было просветление. Он рассказал, что в начале гражданской войны он и его отец за вооруженную антисоветскую деятельность были арестованы в их имении, находившемся вблизи Чудского озера.

— Нас повезли в город Гдов. Но меня там взяла на поруки одна актриса, которая...—Юрий Никитич прерывает свой рассказ и хитро взглядывает на Лидию Николаевну,— которая была мной увлечена. Представьте, не успели меня выпустить, как к Гдову стали подходить части генерала Булак-Булаховича. Гдов был взят, и я присоединился к одному из его кавалерийских отрядов. Но меня мучила мысль о том, что в имении остались моя мать и младший брат. Я достал розвальни и отправился в имение. Оставив розвальни за оранжереей, прокрался в сени дома и тихо позвал брата Сергея. Мать и брат выскочили мне навстречу. Наше имение находилось в прифронтовой полосе, нужно было немедленно их вывозить. Я усадил их в розвальни и пустил лошадь во весь опор в сторону Гдова. Минут через десять я услышал за собой конную погоню. Со мной был кольт и в нем, к моему ужасу, всего три заряда. Двое конных настигали наши розвальни, открыли по нас стрельбу. Я повернулся к ним и стал отсчитывать: сто шагов, восемьдесят, пятьдесят, сорок. На тридцать девятом шагу я выстрелил в одного из конных, он свалился. Второй продолжал стрелять. Тогда я выстрелил навскидку и сбил его с лошади. Я целил ему в голову, а попал в грудь.

— О боже... Юрий Никитич, вы убили двух людей?

— А то как же? На следующий день наш разъезд нашел двух убитых в пяти верстах от нашего имения.

...Спустя некоторое время репортеры опять навестили чету Д. К ним присоединился супер дома.

В гостиной, заваленной всяческим барахлом, стоял ужасающий смрад. Хозяин, лохматый и обросший, встретил гостей у порога. Брюк на нем не было. Перегаром от него разило, как из бочки.

— Прикройтесь, мистер,—закричал супер.—К вам пришли!

Он схватил валявшуюся на полу тряпку и кое-как обмотал ею старика. Тот бормотал что-то бессвязное пьяным голосом. В глубине комнаты сидела растрепанная, грязная старуха с измученным лицом.

— Осторожно,—предупредил супер,—Они выпивают три кварты виски в день, не могут дойти до уборной и справляют нужду здесь, на ковре, а потом прикрывают газетами.

Старушка была тоже пьяна. Супер сказал, что муж нарочно ее спаивает, чтобы она не могла никому рассказать о происходящем и попросить помощи.